Перейти к главам: 1-3, 4-6, 7-9, 10-12, 13-15, 16-18, 19-21, 22-24, 25-27, 28-30

Глава 22. Партия тенора.
Париж, июль 1885 года

В вечер премьеры “Синего чудовища” в Опере царил полнейший беспорядок, вызванный внезапным недомоганием Марселя Тардье – и тем, что дублер его пожелал остаться неизвестным. Всего несколько человек знали, кто именно вышел на сцену, скрытый страшной рогатой маской – удивительно, но для большинства труппы, рабочих, хористов и балетных выступление де Саннома было такой же загадкой, как и для публики.

Убальдо Пьянджи был как раз среди тех, кто не знал всех обстоятельств. Скажи ему кто, что в этот вечер на сцену с ним снова поднимется Призрак, он бы, наверное, тоже сделал вид, что заболел – слишком сильны были неприятные воспоминания. Пусть в данном случае у фантома не было никаких видов на партию царя-маразматика – Пьянджи все равно было бы не по себе. Он не то чтобы все еще боялся Эрика – маэстро был ровен и дружелюбен с тенором; но симпатии итальянец к нему не испытывал.

Погруженный в счастливое неведение, Убальдо шел по коридору с улыбкой, раскланиваясь с коллегами и со всеми обмениваясь шутливыми и суеверными пожеланиями провала. Единственным, с кем Пьянджи не перемолвился и словом, был Тардье и, оказавшись у двери его гримерной, бывший премьер Оперы счел своим долгом заглянуть и подбодрить премьера нынешнего. За дверью Тардье царила странная тишина – не желая нарушать ее, Пьянджи отворил дверь неслышно, и заглянул внутрь осторожно.

Тардье – по крайней мере, Убальдо подумал, что это он – стоял напротив зеркала, пристально глядя на себя в темное стекло, и наносил на лицо грим. Он уже был одет в блестящее синее трико, положенное ему по роли, и пожилой тенор завистливо вздохнул, в очередной раз отметив, какая прекрасная у молодого человека фигура. Маска-шлем, которую должно было носить Чудовище, лежала на гримировальном столике. Но лицо, которое отражалось в зеркале, было страшнее всякой маски, какую только можно себе представить.

Секунду Пьянджи стоял, искренне недоумевая, когда же концепция постановки успела измениться и синюю маску Дзелу заменили на этот грим, гротескную личину, симметрично поделенную на две половины: по сравнению с красивой стороной уродливая – красная и пересеченная шрамами – кажется еще ужаснее. И ровно секунды хватило Пьянджи на то, чтобы понять: красивая часть лица в зеркале принадлежит не Тардье. А та, другая половина – не грим…

Очень осторожно, стараясь не издать ни единого звука, Убальдо закрыл дверь и, оставшись в коридоре один, прислонился к стене, судорожно переводя дыхание. Он не видел раньше Призрака без маски – в момент его знаменитого разоблачения тенор, как известно, лежал без сознания за сценой. Конечно, потом дорогая Карлотта во всех подробностях (и не один раз) описывала мужу страшное чудовище, которое его придушило. Но в глубине души Убальдо всегда считал, что его дражайшая супруга преувеличивает – Карлотте свойственно было иногда увлекаться метафорами.

Сегодня он убедился, что в тут чувство меры не изменило Карлотте ни на йоту. Это действительно был монстр. Il mostro… Beato. Чудовище. Зверь.

И все-таки это был человек – человек, которого Убальдо за последние недели успел неплохо узнать. Человек, который любезно беседовал с ним и с мсье Рейе, отпускал комплименты Карлотте, даже сказал что-то лестное о малыше Гвидо, когда тот вместе с нянькой пришел на репетицию. Он саркастически шутил, давал дельные советы по поводу происходящего на сцене и влюбленно заглядывался на примадонну, мадмуазель Андерсон. Композитор, который написал великолепную оперу – достоинства «Синего чудовища» были очевидны даже Пьянджи, который в принципе предпочитал музыку более традиционную.

Тенор представил себе вдруг очень ясно – каково это: жить с таким лицом, что людям кажется, будто ты в театральном гриме. Представил вдруг, без всякой логики, просто с паническим ужасом, без которого не обходится ни один родитель, что с таким лицом приходится жить Гвидо. Итальянца прошиб холодный пот, и сердце его дрогнуло от чувства, которое он и не думал когда-нибудь испытать к Призраку Оперы. От сострадания.

Убальдо Пьянджи прошелся по театру, убедился, что Марсель Тардье жив и здоров, и не лежит где-нибудь с петлей на шее, и предупредил тихонько Карлотту о том, что сегодня на сцене появится их старый знакомый. Им появление Призрака было безразлично – их персонажи встречались с Чудовищем только в самом конце, перед несостоявшейся казнью. Но, стоя в кулисах и наблюдая любовные сцены между Дзелу и Дардане, Пьянджи невольно в волнении прижимал пухлые ручки к бешено бьющемуся сердцу. Раб своего музыкального дарования и южного темперамента, Пьянджи был очень сентиментален. Он слушал прекрасную музыку, которая еще глубже становилась в исполнении необычного автора, он следил за тем, как автор этот так отчаянно выставляет себя дураком, на сцене объясняясь в любви женщине, которая скорее всего отвергнет его, если увидит без маски. Представлял себе, каково все это было годы назад, когда на этой же сцене разыгрывалось нечто похожее. Убальдо жалко было бедного мсье де Саннома – едва ли не до слез, и когда в финале оперы мадмуазель Андерсон неожиданно поцеловала его, Пьянджи едва не захлопал в ладоши от радости. Это была настоящая «опера спасения» – пока шло действия, можно было умереть от тревоги за героев. Неожиданный счастливый финал был… неожиданным.

С этого вечера Пьянджи никогда уже не относился к Призраку, как прежде. Он перестал бояться его. Он утратил свою неприязнь. Ему хотелось бы как-то помочь ему. Когда-то обширное семейство Пьянджи взяло на себя заботу о сиротах, оставшихся от дальнего родственника из Пармы, и маленький Убальдо все время таскал конфеты младшему из детей, хромому Винченцо. Винченцо нисколько не ценил заботы и все время огрызался, но Убальдо только хлопал его по плечу – и совал, совал к карман леденцы, потому что знал – потом, оставшись один, Винченцо непременно достанет липкий подарок и съест его, размазывая по лицу сердитые слезы.

Призрак Оперы напоминал Пьянджи его кузена Винченцо, который давно уже стал преуспевающим лавочником в Милане и особенно следил за тем, чтобы в магазине его был большой выбор леденцов. Пьянджи всегда покупал у него по фунту всех сортов, и раздавал нищим ребятишкам возле Дуомо.

Тенор несказанно обрадовался, когда стало очевидно, что, в отличие от заносчивой мадмуазель Даэ, Джанет Андерсон склонна ответить на чувства маэстро де Саннома взаимностью. Он с удовольствием наблюдал, как эти двое беседуют на репетициях, как они вместе покидают потом театр, как изредка обмениваются жадными, нежно ловимыми взглядами – как когда-то они с Карлоттой. Он искренне надеялся, что у них все будет хорошо, хотя иногда задавался вопросом – как, интересно, маркиза Фраскатти собирается решить проблему со своим мужем?

Потому что Пьянджи, конечно же, был в курсе того, кем на самом деле является мадмуазель Андерсон. Она принадлежала к музыкальному миру, где тенор знал всех, и она вышла замуж в Неаполе, где Пьянджи мог за лапу поздороваться с каждой собакой. Он помнил ее дебют, он помнил неприятную историю ее скоропалительного брака и бегства. Тенор знал так же и маркиза – и не мог сказать о нем ничего хорошего: дрянной человек, и плохо обращается с дамами, и не отдает долгов. Но он держал язык за зубами – к чему было портить жизнь такой приятной молодой даме, да к тому же еще великолепной певице?

А потом дела у странной пары пошли хуже. Мадмуазель маркиза стала бледна, мсье де Санном молчалив, и у девушки то и дело на глаза наворачивались слезы, и как-то раз Убальдо услышал, как мсье Рейе бормочет себе под нос: «Чертов фантом! Одно дело было трепать нервы той балованной дурочке… Но он портит мне настоящую приму!»
Когда они обсуждали эту тему дома, Карлотта сказала без обиняков: «Бедная дурочка беременна. Глупо! Нашла от кого». Но Пьянджи не разделял сарказма супруги – он только еще больше преисполнился сочувствия.

Поэтому, когда маэстро де Санном попросил у него совета о том, как найти в Неаполе нужного человека, Пьянджи не колеблясь послал его к своему брату Арканджело. Арканджело не меньше Убальдо ценил истинную любовь. Он должен был что-то придумать.
Призрак уехал, и мадмуазель Андерсон совсем загрустила. Тогда Пьянджи и обмолвился на репетиции, что беспокоиться не о чем – маэстро де Санном в Неаполе не пропадет. Только вот почему-то мадмуазель, вместо того, чтобы обрадоваться, упала в обморок, и Карлотта наградила мужа гневным шипением, и назвала его тупицей – stupido!

Это было неделю назад, в середине месяца. И вот теперь, вывернув из-за угла на площадь Оперы, Пьянджи видит тревожную картину: у ступенек театра собралась небольшая толпа небрежно одетых молодых людей в мятых шляпах – по всему видно, что журналисты, вот только это не обычные музыкальные критики. Те себя так не ведут. Нет, это мальчики из отдела сплетен – и криминальных новостей. Dio, как все серьезно – у них и фотографические камеры есть, вон вспыхнул магний. Пьянджи не надо особенно гадать, кого они окружили – в кармане у него лежит утренний выпуск «Эпок» с интересными новостями. Теперь эти стервятники жаждут комментариев.

Пьянджи делает несколько шагов вперед и пробирается сквозь галдящих репортеров. Так и есть – это она, мадмуазель Андерсон: стоит посреди лестницы, не имея возможности подняться дальше. Она растеряна и сердита: серые глаза сверкают из-под вуали, руки в перчатках сжимают кожаную папку с нотами – она шла на репетицию, когда придурки накинулись на нее.

В воздухе висит шквал вопросов – репортеры кричат, перебивая друг друга:
- Мадмуазель Андерсон!
- Мадам Фраскатти!
- Маркиза! Ваш муж обнаружен мертвым на своей вилле в Неаполе – об этом пишут все итальянские газеты. Что вы можете сказать по этому поводу?
- Вы потрясены? Опечалены?
- Почему вы не жили вместе? Вы скрывали свой брак?
- Говорят, что его зарезали из-за карточных долгов – это правда?
- У вас нет никаких версий по поводу того, кто мог убить вашего мужа?

Джанет заметно бледнеет, и закрывает на секунду глаза. Неожиданно ее локтя касается чья-то пухлая ладонь, и крики репортеров перекрывает энергичный поток брани на смеси французского и итальянского. Милый, милый Убальдо Пьянджи – бог знает, почему, но он в последнее время постоянно ей помогает. Вот и теперь, с неожиданной ловкостью лавируя среди репортеров, он во мгновение ока доводит ее до дверей Оперы и распахивает тяжелую дверь.

В вестибюле театра прохладно и темно, глаза не сразу привыкают после яркого солнца на улице. Она откидывает вуаль и, не снимая перчатки, вытирает ладонью вспотевший лоб. Она не может сдержать сухого, истерического всхлипа. Если бы она знала, что ответить этим репортерам на улице!.. Если бы готова была к тому, что прочла сегодня на первой странице газеты: «Маркиз Витторио Фраскатти найдет мертвым… В саду зарезана собака… Большие долги… По словам слуг, долгое время получал угрозы… Типичный почерк наемного убийцы… Итальянские коллеги сообщают, что жена маркиза, покинувшая его несколько лет назад по неизвестным причинам, находится в Париже – более того, это никто иная, как звезда Парижской Оперы, «Королева шотландская» – мадмуазель Джанет Андерсон…»

Джанет открывает глаза. Пьянджи снял шляпу и тоже, пыхтя, отирает лоб платком. Он ободряюще улыбается ей:
- Не обращайте внимания, carissima Джанет! Это грибы, damnazione, графы – стервятники, птицы, которые едят мертвечину. Грифы. Они скоро забудут о вас, когда найдут добычу свежее. А они найдут. Жена убитого маркиза – это уже завтра будут вчерашние новости!

Если бы. Ради бога – если бы это было возможно. Вопросы журналистов звоном отдаются у нее в ушах. Правда ли, что все дело в карточных долгах? Почему вы не жили вместе? Вы не знаете, кто мог убить вашего мужа?

Она не знает, что ответить им. Может быть, конечно, и в долгах. Но мы не жили вместе потому… на самом деле, потому, что я хотела быть свободной – свободной для того, чтобы когда-нибудь, на этой самой лестнице, встретить мужчину, который перевернет мою жизнь, мужчину, который может свести с ума своим глупым упрямством, своей самонадеянностью, своей силой, и своей слабостью, и своим черным пессимизмом, и своим отчаянием, и своей страстью, и наивностью, и красотой. Мы не жили вместе потому, что я любила другого. Потому что люблю теперь, и ношу его дитя… Я знаю, знаю, я знаю, кто мог убить моего мужа. Мой любовник.

Боже, как ужасно, как пошло и грязно это звучит!

Джен потирает пальцами виски – ужасно болит голова. Неожиданно она понимает, что уже некоторое время плачет – слезы безмолвно текут по щекам. Она неловко, по-детски вытирает нос тыльной стороной руки.

- Prego… Возьмите, дорогая, – голос Пьянджи звучит очень мягко – совсем как у заботливого отца. Джанет снова поднимает на него взгляд – оказывается, он протягивает ей чистый носовой платок – похоже, у него их неограниченный запас.

Джанет берет платок, и сморкается, и благодарно кивает. Пьянджи смотрит на нее несколько секунд и говорит доверительно:
- Ваш муж… Я знал вашего мужа. Он был дурной человек. Вы не переживать, дорогая. Я уверен – все быть хорошо. Ничего не бояться. – Она недоверчиво качает головой, а тенор, наоборот, энергично утвердительно кивает. – Нет-нет. Я точно знаю. Ваш Эрик – он не такой дурак.

Джанет невольно улыбается – в эту секунду ей даже не кажется странным, что тенор догадался о ее страхах. Пьянджи заговорщически подмигивает ей и говорит, доставая из кармана круглую жестяную коробочку с разноцветной крышкой:
- Леденец?


Глава 23. Остаток дня.
Париж, август 1885 года

Душный вечер, сизые сумерки вползают в дом сквозь настежь распахнутые окна и садовые двери. Зелень листвы приглушена тонким слоем пыли, не слышно ни одной птицы. Рыжий кот отвлекся на время от своей охоты: он сидит на камнях дорожки, прижав уши к голове, и ждет. В воздухе разлито напряжение – наверняка будет гроза.

Джен не находит себе места – она уже час бродит по дому, бесцельно переставляя вазы с цветами, перебирая ноты, то садясь к роялю, то вставая, то выходя в сад, то возвращаясь. Ей жарко, и она давно уже сняла корсет, но это не помогло – потому что дело не только в духоте, но и в том, что на душе у нее скребут кошки. С дня, когда репортеры окружили ее на лестнице, прошла неделя. Она успела уже дать интервью «Эпок» – нет лучшего способа отвязаться от журналистов, чем поговорить с ними. Добычу, которая убегает, они могут преследовать бесконечно. Но стоит выйти к ним – и они теряют интерес. Она вышла, и рассказала о девическом увлечении, о тяжелом характере мужа (об этом осторожно, чтобы не показаться дрянью), о взаимном согласии на разъезд – потому, что она хотела на сцену. О том, как мило со стороны маркиза было не препятствовать ее карьере. О том, с какой тревогой она слышала о его растущих долгах. И о том, что она конечно же ничего, совсем ничего не знает об обстоятельствах его смерти.

То же самое она сказала и тихому человеку из Сюрте, который пришел к ней через пару дней и расспросил, очень вежливо, объясняя свой интерес просьбой от итальянских коллег. Он так и думал, что мадам Андерсон ничего не известно о делах мужа. Он знает так же, что ни о каком наследстве речь не идет – у маркиза не было за душой ни гроша. И он может с определенной долей уверенности сказать вдове, что смерть маркиза почти наверняка дело рук его кредиторов. И что крайне маловероятно, что убийца его будет обнаружен. Ему очень жаль, но мир игроков жесток и темен. Он выражает свои соболезнования.

Конечно, визит полицейского приободрил Джанет. Но по мере того, как шло время и день проходил за днем, не принося никаких известий об Эрике, сердцем ее все сильнее овладевал холодный, липкий страх. Где он? Что делает? Почему не возвращается, не дает о себе знать?

Что там в действительности случилось в Италии?

На самом деле, еще совсем не поздно – едва ли пять пополудни, но из-за низких туч кажется, что уже совсем вечер. Мгла, серая мгла повсюду – и в мире, и в сердце. Джанет делает очередной круг по гостиной, и надолго застывает у дверей в сад. Скорее бы уже дождь. Скорее бы хоть что-нибудь изменилось!

С тяжелым вздохом она отворачивается, наконец, от окна. И невольно вздрагивает всем телом.

Он стоит у дверей – неподвижно и молчаливо, как будто и в самом деле стал привидением. Его костюм запылен; в сумеречном свечении, которое всегда бывает перед грозой, лицо кажется серым. Оно мертвее, неподвижнее его маски. У него такой усталый вид, словно он пришел из Неаполя пешком. Джанет делает шаг вперед, и всматривается в его глаза – погасшие и пустые. Как там называется эта баллада о женихе, пришедшем к возлюбленной из могилы – «Демон-любовник»? Вот как это, оказывается, бывает… Кажется, прикоснешься к его руке – и почувствуешь холод смерти.

Ну и пусть. Если так – пусть. Главное – он здесь. Живой, хоть и ведет себя, как мертвец. Вернулся.

Джанет быстро пересекает комнату, и припадает к его груди, уткнувшись лицом в пыльный лацкан дорожного сюртука. Ее руки сомкнулись у него за спиной, и она старается не замечать, что он не отвечает на ее объятия, и говорит – в голосе ее помимо воли звучат одновременно и радость, и бессильный гнев:
- Эрик… Эрик. Где ты, черт возьми, был? Почему не поговорил со мной? Зачем надо было спешить? Что ты натворил – и зачем…

Ответом Джен служит короткий, на рыдание похожий вздох. Его руки, прежде безвольно опущенные по бокам, ложатся ей на плечи. Эрик отстраняет ее от себя, и несколько секунд всматривается в глаза – словно ищет там каких-то ответов, и целует ее так отчаянно, словно в последний раз, и сжимает лицо в ладонях так крепко, что делает ей больно. А потом он прижимает ее голову к своему плечу, и говорит едва слышно – голос звучит хрипло, словно он молчал перед этим неделю:
- Я не убивал его. Я хотел… Я собирался. Но я не смог. Не успел – но я не знаю, не знаю теперь, убил бы я его, если бы не опоздал. Прости меня. Прости. Я не смог…

Джанет кажется, что в комнате стало светлее – она едва ли не физически чувствует, как падает с души пресловутый камень. Он не трогал Витторио – он не убивал его… Господи, как хорошо. Не стал марать руки. Не стал рисковать своей жизнью, своей свободой. Тогда почему, черт возьми, он так расстроен? Откуда это отчаяние? Она поднимает на него взгляд:
- За что ты просишь прощения?

Эрик закрывает глаза, словно ему больно, и отпускает ее – дает ей возможность отойти:
- Я подвел тебя.

- Подвел меня? Каким образом?

- Я должен был сделать это… для тебя. И я думал, что сумею. Но я ничего не сделал. – Он откидывает голову, упираясь затылком в стену – в глупую, полосатым шелком обтянутую уютную стену гостиной. Ему стыдно – с той ночи в Неаполе ему так стыдно, что он не знал, как вернуться, как взглянуть ей в глаза, как сказать, что проявил слабость. – Цена оказалась слишком высока. Я должен был сделать это, чтобы не потерять тебя. И понимал, что из-за этого потеряю. Я… испугался. Первый раз в жизни… Прости меня. Прости…

Джен поднимает руку, прикасаясь к его открытой щеке, и заставляет взглянуть на себя. В голосе ее звучит недоумение:
- Ты просишь у меня прощения за то, что не стал убийцей? За то, что у тебя хватило здравого смысла не совершать несусветной глупости? Эрик, ради бога – с чего ты взял, что я этого жду? Кем ты вообразил себя – корсаром? Лотарио? Мельмотом? Графом Монте-Кристо?

- О нет – всего лишь тем, что я есть, Джанет. Убийцей. Шантажистом. Сумасшедшим. Уродом. – Он смотрит ей в глаза, ожидая реакции на этот список эпитетов, но она просто внимательно слушает – ждет, что он скажет дальше. Он вздыхает. – Теперь еще – подлецом и трусом.

Джанет изумленно качает головой.
- А как насчет… разумного человека, который не рискует собой, зная, что нужен мне?

- Как мило это звучит в твоих устах! – Эрик повышает голос – забавно, но он, похоже, обижен тем, что она не желает разделить его ужаса перед тем, что он совершил – вернее, тем, чего совершить не смог. – Я хотел освободить тебя, и я струсил. Неужели в твоих глазах это ничего не значит?! Неужели этого мало, чтобы презирать меня…

Словно вторя его словам, за окном сверкает молния, и сухо трещит гром, и сразу вслед за этим по крыше дома и листве в саду начинают стучать тяжелые капли. Молнии следуют одна за другой – иногда кажется, что в комнате светло, как днем. Джанет внимательно изучает разгоряченные черты Эрика – презрение к себе вернуло его лицу краски, глаза снова загорелись, пусть и обескураженным гневом. Она вспоминает все, что знает о нем – все, о чем писали старые газеты, о чем рассказывала Маргерит Кастелло-Барбезак, о чем обмолвился Пьянджи в тот день, когда спас от заставших ее врасплох журналистов. Она начинает, наконец, понимать. Эрик, циркач, убийца, шантажист, безумец, урод и гений, всегда шел по жизни один – а тот, кто путешествует налегке, едет быстро. Он всегда действовал быстро, и не считался с жертвами, и готов был на крайние меры, чтобы добиться цели – потому что ему нечего было терять.

О да, он был очень несчастен. Но в его отчаянии не было разве оттенка наслаждения? Разве не любовался он собой – в своем таинственном подземелье, среди свечей и бархатных занавесей, всегда безупречно одетый, всегда скрытый красивой маской? Разве не казался себе, да и не был на самом деле романтическим героем – корсаром, Лотарио, Мельмотом-скительцем… Призраком Оперы. Одиноким страдальцем в черном плаще – загадочной фигурой на вершине скалы, на крыше Оперы, в тенях колосников… Он не щадил ни других – ни себя. Конечно, ему странно и страшно оказалось вдруг ощутить то, что чувствуют обычные люди – люди, которые не одиноки в мире. Страх потери. Близость к другому. Желание вернуться домой.

Конечно, ему кажется теперь, что он изменил себе. Кажется, что он достоин презрения.

Джанет мягко улыбается:
- Эрик. Знаешь, что по-настоящему важно в моих глазах? То, что ты здесь. То, что тебе важнее было вернуться ко мне, чем что-то мне доказать. Эрик – Эрик. Я ведь не роман о тебе читаю. Я живу с тобой, и надеюсь жить долго. Мне не нужно, чтобы ты прыгал по колосникам с удавкой – о да, я знаю об этом, не надо так удивляться. Мне нужно, чтобы ты был со мной, когда мне грустно и страшно. Чтобы ты держал меня за руку, когда мне не спится. Чтобы играл мне утром новые сочинения, над которыми работал допоздна. Чтобы смеялся со мной, и плакал, и смотрел, как делает первые шаги наш ребенок.

Эрик молчит. Молнии перестали сверкать – гроза превратилась в летний дождь, который ровным гулом сопровождает их разговор, заполняет паузы, помогает сгладить неловкость. Джанет пожимает плечами:
- Мне не нужно, чтобы ты убивал ради меня или жертвовал собой. Мне не красивая смерть от тебя нужна, а жизнь. Каждое утро, каждая ночь, каждое время года. – Он продолжает молчать, и она отходит на шаг. Наверное, ей не стоило говорить с ним так. Наверное, он обижен. Ну и на здоровье – она сказала то, что считала нужным, и будь теперь, что будет. Она делает неопределенный жест рукой. – Это настоящая жизнь. Обычная человеческая жизнь. Не книга, и не опера. Возможно, для тебя это скучно.

Эрик качает головой, делает шаг к ней, медленно притягивает ее к себе, и шепчет в волосы:
- Нет. Не скучно. Просто не верится. Ты, наверное, и правда любишь меня, если считаешь… нормальным. Если ты полагаешь, что быть со мной – это жизнь.

Он надолго замолкает, вспоминая, как страстно и несбыточно желал когда-то того, о чем Джен теперь говорит так спокойно, так обыденно – обычной человеческой жизни. – Мне сказали однажды… Женщина, которую я любил, сказала, что мое истинное уродство… Это не лицо. Это мое сердце, которое не умеет… Которое ничего не умеет. Черное сердце, которое отравляет все, что вокруг меня. А теперь ты говоришь, что хочешь, чтобы я держал тебя за руку бессонной ночью. Это так странно. – Он молчит еще секунду, а потом продолжает. – Ты так язвительно говоришь о том, кем я привык считать себя. О том, кем я был. Но Джанет – я только и умею, что таиться в тени с удавкой. А теперь я и это разучился делать, и ты хочешь, чтобы я делал что-то другое… Что тебе нужно другое. И я не знаю, смогу ли я научиться этому.

Джанет отстраняется чуточку, и разводит руками, словно извиняясь:
- Эрик – я не могу объяснить то, что чувствую. Я не много знаю о твоем сердце… Мне оно не показалось ни черным, ни ядовитым. Я ведь не за удавку и черный плащ полюбила тебя – и потому мне и кажется, наверное, что эти вещи – не ты. Не весь ты.

Он смотрит ей в лицо, и задает вопрос – такой обычный для влюбленного мужчины, и такой тривиальный… Но ему, который вообще никогда не ждал ответа на слова «Я люблю тебя», так странно кажется уточнять:
- А почему ты полюбила меня, Джен?

Она смешно морщит нос:
- Ты будешь разочарован – в этом нет ничего возвышенного. Я влюбилась в тебя потому, что мне понравились твои плечи, и жесты, и голос, которым ты отпустил кучера. Я подумала, что чувство мое глубже, чем просто увлечение, когда стала петь твою музыку. – Неожиданно она становится серьезной. – И я убедилась в том, что люблю тебя, когда ты впервые снял маску. Возможно, я страшно ошиблась, и нас ждет ужасное, совсем не счастливое будущее. Я не знаю, почему люблю тебя – как это можно объяснить? Я другое знаю: мне плевать, кто убил Витторио Фраскатти, мне плевать было бы даже, останься он в живых. Главное, что это не ты. И что ты снова со мной… Можно, мы теперь сядем? У меня ужасно устала спина.

Смущенный своей невнимательностью, Эрик торопливо ведет ее к кушетке. Они садятся рядом, и некоторое время молчат – они и так слишком много сказали сегодня. Они знают, конечно, что разговор их не закончен, они поговорят еще, но не сейчас. Вечер за окном прояснился – гроза кончилась, воздух пахнет недавним дождем, и звонко падают с листа на лист капли в освещенном закатом саду.

Эрик смотрит на Джен в неверном свете заходящего солнца. Удивительное существо. Женщина, которая увлеклась его внешностью – подумать только. Женщина, которая полюбила его, увидев без маски – не раньше, а после того, как увидела самый неприглядный его секрет. Женщина, которая, как от мухи назойливой, отмахивается от всех его сомнений и потаенных страхов. Ведь не глупа же она, чтобы не понимать – проблемы никуда не исчезнут? Нет, конечно. Просто она верит, как в заклинание, во фразу «Все будет хорошо». Верит в силу своего сердца. Верит в Эрика?

Бог знает – возможно, она права.

Она полулежит, откинувшись на спинку кушетки. Такая красивая. Ее лицо спокойно, волосы блестят, от влажности они стали еще кудрявее – в закатных лучах они кажутся рыжее, совсем как на этих английских картинах про зачарованных красавиц, которые перебирают стебли цветов у распахнутых готических окон, и опускаются складки алого бархата, и босые ступни смотрятся на темном ковре так беззащитно и трогательно, что хочется упасть на колени, и покрыть их поцелуями. Но Джанет – не картина, она живая, она здесь, рядом с ним. Ее грудь опускается и поднимается с каждым ровным вздохом, глаза прикрыты, но она не спит: стоит Эрику только провести кончиком пальца по ее щеке, как она немедленно поднимает голову и смотрит на него яркими, светлыми глазами. Она сжимает его руку – у нее такие сильные, такие теплые и ласковые пальцы. Она поглаживает его ладонь, и прижимается к ней щекой. Такая нежная кожа. Такая стройная, длинная шея.

Он замечает, наконец, что на ней нет корсета, и краска бросается ему в лицо, и плоть напрягается. Кажется ему, или грудь ее уже стала немного полнее? Есть только один способ проверить – сжать ее в ладони. Так и есть – ее тело начинает меняться. Он осторожно кладет руку на ее округлившийся живот. С коротким вздохом она наклоняется вперед, чтобы быть ближе, чтобы вторая его рука могла раздвинуть ее бедра.

На щеках ее появляется румянец, она смотрит на него из-под полуприкрытых век:
- Эрик… Я так по тебе скучала.

Поцелуй, такой же свежий, как омытый дождем сад – ее язык нежно касается его нёба, их губы не отпускают друг друга ни на секунду. Его пальцы привычно зарываются в ее локоны, очерчивают контур грудей, трепетно ложатся на талию. Она помогает ему избавиться от одежды – не торопясь, но настойчиво. Он касается кончиками пальцев ее лона, и чувствует влагу – так бывало уже десятки раз, но каждый раз это осязаемое доказательство ее желания пьянит его, как впервые.

Она лежит под ним обнаженная, вся – розовый свет и жемчужные тени. Она улыбается. Она принимает его в себя. Глубокая. Нежная. Каждый раз новая. Гладит его бедра. Произносит его имя – низким своим голосом, будто задыхаясь: Эрик, Эрик, Эрик… Одного этого достаточно, чтобы лишить его разума.

Его женщина. Его возлюбленная. Свободна, свободна наконец, и он может назвать ее своей.
Он сам не замечает, что с каждым движением с его губ срывается шепот:
- Моя. Ты моя. Моя… Джанет. Джен. Моя Джен…

Она смотрит в его запрокинутое лицо, на котором давно уже нет маски, она слушает его шепот, и зажмуривается, чтобы удержать слезы. Моя… моя.. еще раз… Еще. Глубже. Чуть быстрее. Моя… Моя Джен… Еще раз… Джен… Джен!

Они проводят так, в объятиях друг друга, остаток дня – первого дня его обычной человеческой жизни.

Сегодня между ними – никаких чужих имен.

И этим вечером, и этой ночью, и следующим утром, и никогда больше.


Глава 24. Жизнь хуже обычной.
Париж, август 1885 года

Он не уходит, маленький человечек в неприметной серой одежде, он не оставляет своего поста в кафе на углу, на другой стороне улицы. Погода стоит жаркая, и он целые дни проводит, сидя за столиком с газетой, с чашкой кофе, с рюмкой коньяка. Он курит, читает, дремлет, сдвинув на глаза шляпу – и он ни на секунду не оставляет без внимания двери дома Джен.

Эрик заметил его еще в первый вечер, накануне грозы – слишком уж неторопливо человечек сворачивал газету: он словно бы вовсе не торопился уйти внутрь кафе, чтобы укрыться от непогоды. Эрик, однако, уверен, что человечек в сером пропустил его приход – многолетний инстинкт заставляет Призрака двигаться бесшумно и незаметно, даже когда очевидной опасности есть. А уж тем более – когда есть все основания быть осторожным.

Он возвращался из Неаполя окольным путем – действительно через Баварию. Как, впрочем и уезжал. Бавария была хорошим местом назначения для того, что он задумал – благовидным оправданием для деловой поездки, которая закончилась ничем. Какого результата мог ждать композитор от посещения страны, которая последние десять лет тратила свой бюджет на оперные постановки? Никакого, и маэстро де Санном вернулся ни с чем. Никому в Мюнхене не было дела до передвижений Эрика, и он мог быть уверен, что его отлучка в Италию осталась незамеченной.

Парижские газеты Эрик изучил еще в поезде, и они ему не понравились. Смерть маркиза Фраскатти все еще не покидала первых полос – из-за Джен: иностранное преступление, в котором замешана была любимица Парижа, вызывало живой интерес читателей. Он прочитал интервью Джен, и восхитился тому, как разумно она изложила свою версию событий. Симпатии публики были на ее стороне – люди сочувствовали ее незаладившемуся браку, и восхищались мягкостью, с которой она говорила о непутевом супруге.

Но человек в сером был не поклонником, и даже не журналистом. Это был человек из Сюрте – их тип ни с чем не спутаешь. Ну что же – отрадно, что во французской полиции служат не дураки: сколь бы очевидным ни было содействие карточных кредиторов маркиза в его безвременной кончине, они явно не собирались вот так сразу оставлять в покое жену покойного. Жену, которая была у всех на виду. Жену, про роман которой с известным композитором парижский свет судачил уже давно.

Человек в сером не представлял, возможно, прямой угрозы. Он был оставлен на своем посту в кафе, чтобы следить за развитием событий. Как будет вести себя молодая вдова? Кого принимать? Куда ездить?

Не начнет ли, к примеру, открыто жить со своим любовником?

Хорошо, что Джен чувствовала себя слишком утомленной недавними переживаниями, чтобы выходить на улицу. Счастье, что состояние ее еще не заметно – беременная вдова, которая не встречалась с внезапно почившим законным мужем вот уже шесть лет… Только этого Сюрте и не хватало для того, чтобы намекнуть итальянским коллегам, что не все так просто и ясно в смерти маркиза Фраскатти.

Эрик поправляет занавеску на окне спальни, из-за которой в очередной раз проверял, на месте ли соглядатай, и недовольно хмурится. Провести всю жизнь, удачно избегая преследования за мелкие, и не столь уж мелкие, преступления, только для того, чтобы попасть под подозрение в убийстве, которого не совершал – ничего глупее и быть не может. Он коротко вздыхает. Нельзя сказать, что он и в самом деле не виновен в смерти Фраскатти. Но вина его, и стыд – это его дело. Всегда были его делом, и совсем ни к чему вмешивать в это Джен.

И уж точно не хотелось бы, чтобы она перед человечком в сером отчитывалась, когда и с кем ей выходить из дому.

Он торчит перед домом все два дня, что прошли после приезда Эрика, и пока еще ничего не произошло. Но рассчитывать на то, что все останется по-старому, невозможно. Им с Джен хорошо здесь, в доме – счастливо и уютно, и им кажется иногда, что этот мир единственно реален. Но нельзя вечно игнорировать жизнь за окнами – настоящую, неприятную жизнь. Пока Эрику удавалось избегать встречи, но вечно прятаться нельзя. И есть ведь еще слуги, а слуги болтливы.

У них с Джен нет времени и возможности ждать, пока Сюрте надоест следить за ними. У них есть дело – важное дело.

Господи, как ему надоело прятаться. Убегать. Врать. Но выхода нет – это единственный способ.

Эрик вслушивается в звуки, которые доносятся из гостиной: Джен распевается, аккомпанируя себе на рояле. Он закрывает на секунду глаза, позволяя ее голосу окружить себя – даже незамысловатый вокализ в ее исполнении способен заворожить его. Когда она поет, ему ничего больше в мире не нужно – кажется даже, что нет и не было в его жизни ни боли, ни несправедливости, ни стыда, что он на свет появился для того, чтобы слушать ее, подходить сзади, целовать в шею, и знать, каждый раз заново удивляясь этому чуду, что он любит ее, и что она с ним, что его мертвое сердце снова бьется, и готово дарить ей музыку.

Ради того, чтобы она была счастлива и спокойна, можно и лгать. И бежать. И убивать, и умереть – вот только она яснее ясного объяснила ему, что как раз это от него не требуется.

Эрик спускается вниз – Джен чувствует его присутствие, оборачивается через плечо, и улыбается, не прерывая упражнения. Он подходит к ней, и мягко накрывает ладонью ее пальцы, лежащие на клавишах рояля. Она вопросительно смотрит на него, и он осведомляется осторожно:
- Джанет… Каковы условия твоего контракта с Бриганом?

Она пожимает плечами:
- Я заключаю новый на каждую следующую оперу. Глупо было бы связать себя по рукам и ногам постоянным договором с ним. Мне нравится в Париже, но я хотела бы иногда петь и в других театрах.

Эрик удовлетворенно кивает.
- Сезон еще не открыт. Ты свободна?

- Да. Я не стала ни о чем договариваться с ним на эту осень. – Внезапно она кажется смущенной. – Я подумала, что мне будет… не до пения.

Он сжимает ее руку. Его ребенок – она занята будет его ребенком, которого они должны скрывать… Будь оно все проклято. Он делает глубокий вдох:
- Нам надо обвенчаться. Ты не ответила тогда на мое предложение. Что ты скажешь теперь?

Джанет краснеет слегка, и опускает глаза:
- Это вовсе не обязательно.

Эрик молчит. Потом отпускает ее руку:
- Понятно. Ты не хочешь связываться со мной.

- Нет! – Она снова находит его ладонь. – Нет. Я имела в виду, что это не обязательно, если ты этого не хочешь.

Он смотрит на нее с удивлением – он не верит своим ушам:
- Джен. Ты последний месяц прожила в убеждении, что я убил твоего мужа. Интересно, зачем бы мне это было надо? Ты знаешь, что я хотел просить тебя стать моей женой еще до того… как все это произошло. Почему я вдруг должен передумать теперь, когда это возможно?

Джен закрывает на секунду лицо руками и издает короткий, нервный смешок:
- Эрик – прости меня. В самом деле, прости. Дело во мне – я пытаюсь на тебя возложить вину за то, что у меня в голове путаница. Я хочу за тебя замуж – естественно, хочу. Я просто боюсь до смерти. Я только что выпуталась из одного брака. Мне так странно сразу бросаться в новый. Я знаю, что это было бы правильно. Мне просто так… неловко. Мы можем хотя бы сделать это… тихо? Не привлекая внимания?

Он кивает – ее слова дают ему возможность сказать то, что он должен:
- Да. Больше того – это единственное, что мы можем теперь сделать. – Она не понимает, что Эрик имеет в виду, и он подводит ее к окну. – Видишь того недомерка в сером, с усиками? Он из Сюрте. Им очень интересно знать, как поведет себя вдовствующая маркиза Фраскатти.

Джен несколько секунд смотрит на человечка в кафе, а потом оборачивается к Эрику. В глазах ее плещется гнев, и голос звучит напряженно:
- Какого черта им нужно? Смерть Витторио не имеет к нам отношения. Они сами сказали мне, что им все ясно – это сделали его кредиторы… Почему они от нас не отвяжутся?

Эрик устало пожимает плечами:
- Они не так уж неправы. Если бы я не топтался так долго под оливами в его саду, они и вовсе были бы правы. Они хотят все проверить.

Джен молчит секунду, в который раз мысленно благодаря бога, что Эрик не виновен в смерти ее мужа – с него сталось бы пойти и во всем признаться, чтобы, например, избавить ее от назойливой слежки и скандала. Как будто открытые обвинения ее любовника менее скандальны, чем смутные подозрения… Она сжимает руку в кулак:
- Да, но почему мы? Почему не узнать поподробнее, что именно случилось в Неаполе?

- Потому что у твоего мужа осталась родня. И им не хочется, может быть, чтобы маркиз Фраскатти считался жертвой карточных шулеров. Им хочется убийства более… благородного. И они тебя ненавидят.

Он смотрит на Джен с бесконечной печалью. Ее лицо вдруг кажется ему бледным, осунувшимся – она так устала, бедняжка, и это совсем некстати. Ей не переживать теперь нужно из-за всякой ерунды, а жить в свое удовольствие, не волнуясь, не напрягаясь и не расстраиваясь. Ей нужно подготовиться к рождению их ребенка.

Ребенка, который, возможно, станет проклятьем ее жизни. Как он, Эрик, стал проклятьем для своей матери.

Он не будет думать об этом. Иначе он сойдет с ума.

Как сойдет с ума, и если будет думать о другой опасности, которая Джен, похоже, ни на секунду не приходит в голову, и хорошо, но Эрик… Глядя на изменившееся, смягчившееся тело Джен, ощущая его под своими руками, Эрик не может не думать об этом. О Кристине, которая была его жизнью, его надеждой и его голосом. О Кристине, которая умерла – и о том, как она умерла.

Он нежно сжимает плечи Джен:
- Нам нужно уехать. Хотя бы на какое-то время. Причем, очевидно, по отдельности, чтобы не привлечь внимания.

Она горестно кивает.
- Я понимаю. Но почему мы должны бежать, если ни в чем не виноваты?

Неожиданно ему в голову приходит странная мысль – еще одна из тех мыслей, которым, как он всегда полагал, в его бедной голове никогда не будет места:
- А кто говорит о бегстве? Мы с тобой собираемся пожениться. Должно же у нас быть свадебное путешествие?

- О какой ты хитрый! – Она смеется, а потом серьезнеет. – Хитрый и добрый. Какая приятная мысль. Свадебное путешествие – это, конечно, совсем другое дело.

Эрик облегченно вздыхает:
- Куда бы ты хотела поехать, моя дорогая невеста?

Джен не колеблется ни секунды – в глазах ее появляется озорной огонек, и разглаживается тонкая морщинка, которая, как тень, давно уже залегла между бровей:
- Домой.

Во взгляде Эрика на секунду сквозит недоумение, и она понимает, с неожиданной ясностью, что это слово – «дом» – ничего для него не значит. Нет у него дома, и никогда не было – не считать же, в самом деле, подвал Оперы… Ну что же – это легко исправить: ее дом может принять и его. Она улыбается и поясняет:
- Домой. В Шотландию. Тебе там понравится. Только предупреждаю – моим братьям тебе лучше дорогу не переходить. Даже тебе… Если они подумают, что ты меня обижаешь – могут и руки оторвать. Не посмотрят, что ты композитор.

Эрик смотрит в ее оживленное, разрумянившееся лицо. Джанет. Джен. Дразнит его. Развеселилась. Слава богу…

Это такое счастье – видеть ее улыбку.

<<< Главы 19-21    Главы 25-27 >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы