Перейти к главам: 1-3, 4-6, 7-9, 10-12, 13-15, 16-18, 19-21, 22-24, 25-27, 28-30

Глава 16. Доказательство жизни.
Париж, апрель 1885 года

Дом, в котором поселился в Париже Эрик, похож на него. Он стоит в глубине тенистого, запущенного сада: внушительный, большой, мрачный и молчаливый. Светлый камень, из которого он построен, потемнел от времени: пыль и влага осели на крупных по пропорциям, широких карнизах и пилястрах, которые прочерчивают фасад, на стоящих по парапету крыши резных вазах, на балясинах парадной лестницы и балкона. Половина симметричного, классически правильного фасада заросла плющом; он еще не успел ожить после непривычно морозной зимы, и потому вместо буйства зеленых листьев взгляд встречает хрупкое, как паучья сеть, переплетение засохших бурых стеблей. Оно не скрывает стену, лишь смазывает ее очертания, лежит на ней, как плотная вуаль. Как темный муар на зеркалах, завешанных на время похорон.

Джен была здесь всего один раз – Эрик показывал ей свое приобретение, провел по гулким комнатам, скупо объясняя, как планирует устроиться в особняке. День был холодный, и дом не произвел на девушку приятного впечатления. Он показался ей слишком большим, пустым и суровым. С таким домом могла бы справиться, сделать его жилым только большая, шумная семья. Но не одинокий затворник, который смотрит на деревья в саду, как на вражескую армию – а именно так выглядел Эрик, когда на секунду подошел к окну и выглянул наружу, на спущенный фонтан на задней лужайке.

В конце этого странного осмотра Эрик молча, без каких-либо объяснений и пожеланий вручил Джанет ключи от дома. Надо полагать, он имел в виду, что рад будет ее визиту. Девушка, впрочем, предпочитала не навязывать ему свое общество – она хотела быть уверенной, что Эрик действительно хочет ее видеть, а уверенность эта возникала только в том случае, если он приходил к ней сам.

Ну что же – теперь пришло время воспользоваться его «приглашением».

Теплые, синие сумерки. Вечер еще не слишком поздний, но можно быть уверенной, что слуг поблизости нет – Эрик не любит, когда они задерживаются при нем, как вообще не любит присутствия посторонних. Джанет без труда открывает небольшую кованую калитку справа от въездных ворот. Она отпустила экипаж еще в двух кварталах отсюда, не желая лишнего шума. Медленно, не торопясь она проходит по двору к крыльцу, поднимается по стертым от времени ступенькам к тяжелой резной двери. Останавливается, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.

Джанет приехала к Эрику прямо от Мег – благо, дом барона не так уж далеко отсюда. Она сама еще не знает, зачем. Что она хочет спросить у него, что сказать ему? В сознании путаница, но одно она понимает совершенно ясно: теперь, когда она знает прошлое Эрика – вернее, слышала легенду о его прошлом – она непременно должна увидеться с ним. Посмотреть в глаза.

Она зла не него, потому что это уж вовсе немыслимо – скрывать так много.

Она хочет обнять его крепко-крепко, потому что никогда еще не чувствовала так остро, насколько он несчастен.

Она вставляет в замок тяжеленный ключ, и он поворачивается неожиданно легко и бесшумно. Дверные петли не скрипят – они хорошо смазаны. Конечно, ведь ни один неприятный звук не должен оскорбить музыкальный слух маэстро.

В холле темно – все окна завешены тяжелыми портьерами. На второй этаж ведет внушительная лестница. Почему-то Джен вспоминается старая английская сказка про девушку, которая неосторожно нанесла визит своему преступному жениху. При входе ее встретила надпись: «Дерзай, дерзай…» Она пошла дальше – и увидела новые слова: «Дерзай, дерзай, но не слишком дерзай…» За дверью с предупреждением: «Дерзай, дерзай, но не слишком дерзай – ты увидишь горя непочатый край», была комната, полная телами его жертв.

Джен решительно направляется на верхний этаж – там Эрик собирался устроить свой кабинет и спальню, там он поставил орган. Наверняка он там. И крайне маловероятно, что у него там есть чуланчик с телами цыгана-циркача и любопытного рабочего сцены…

Единственная темная комната, которую нельзя открывать, находится у Эрика в мозгу. И скрыты там не трупы убитых им мужчин, а образ женщины, которая едва не погубила его самого. Женщины давно умершей, но не желающей оставлять его в покое.

Длинный коридор: по одной стене двери, по другой окна, выходящие в сад. Небо совсем черное – как быстро стемнело... Вот, наконец, его дверь. Постучать? Войти? Еще секунда – и дверь распахивается. Эрик останавливается на пороге, как вкопанный, и она слышит его короткий вдох – такой звук бывает, когда человек внезапно получает удар в грудь, и пытается совладать с резкой болью.

Эрик одет по-домашнему, только в брюки, рубашку, и восточного вида халат. Опустив взгляд вниз, она замечает его босые ступни. За его спиной в кабинете царит хаос. Расшвырянные ноты, расставленные по столам и полу оплывшие свечи. Грязная тарелка, смятая салфетка. Бутылки – полные и пустые.

Подняв глаза вверх, она видит его лицо.

На нем нет маски.

Она смотрит ему в глаза: светлые, испуганные и злые. Боже, что она сделала?! Сейчас он накричит на нее. Он никогда еще не повышал на нее голоса, но сейчас, она точно это знает, он сорвется…

Вместо этого происходит нечто совсем другое. По лицу Эрика словно пробегает тень, смесь эмоций, которые Джен не может расшифровать, и в его глазах на секунду появляется боль, и смертельная усталость. А потом они гаснут – будто темное облако закрывает луну.

Эрик делает шаг назад, и прикрывает лицо ладонью – медленно, словно по привычке, потому что он ведь понимает, что прятаться ему теперь уже бесполезно. На нем нет так же и парика, и Джанет замечает, что волосы – там, где они есть – у него темные, но с рыжиной. И с сединой. Он отходит к камину и отворачивается от нее. Его плечи вздрагивают, но он не издает ни звука. Он замер, словно ожидая, что ему на спину опуститься плеть. Ждет, что она закричит? Или что за ней захлопнется дверь?

Джен проходит в глубину комнаты, подходит к столу. Поворачивает голову, чтобы видеть Эрика, и говорит:
- Это чудовищно.

Он резко сгибается – это тот удар, которого он ждал. Та реакция на его лицо, к которой он привык. Это конец. Сейчас она упрекнет его в том, что он обманул ее, и уйдет. Странно, что она еще здесь, что она дает себе труд говорить с ним – нежная, добрая, великодушная и щедрая Джен.

Он потерял ее.

Если бы можно было теперь исчезнуть, сжаться в комок, спрятаться где-нибудь, где ему не будет так больно. Но такого места нет – ему в собственном теле больно…

- Это чудовищно, – повторяет она. – То, что ты делаешь с виски – это просто преступление.

Что? О чем она, черт возьми, говорит? Эрик медленно выпрямляется, и невольно поворачивается лицом к девушке, все еще прижимая руку к лицу. А она бережно берет в руки бутылку, и смотрит на остатки жидкости в ней, и вздыхает:
- Ты хотя бы понимаешь, что виски – это по-настоящему благородный напиток, не то, что дистиллированный винный спирт, который вы продаете по миру под названием «коньяк»? Ты знаешь, как отбирают для виски зерно, как его вымачивают, как тщательно перегоняют?.. Сколько внимания уделяют каждой детали: дереву, например, из которого делают бочки для выдержки. Виски, который ты тут расплескал по столу, держали в вишневой бочке десять лет, чтобы его аромат и терпкость стали… поэзией. А ты просто проглотил содержимое стакана, и даже вкуса не почувствовал.

Он глядит на нее, ничего не понимая. Она печально качает головой:
- Виски надо пить для удовольствия. То, чего добиваешься ты… Просто ударь себя по голове молотком – получится проще, быстрее и дешевле.

Она что – слепая? Он стоит перед ней без маски, а она рассказывает ему, как правильно пить чертов виски? Джен подходит к нему, и заглядывает в глаза:
- Не делай так больше. Не надо. Хороший виски – это как картина или статуя. Это искусство. Разве можно портить произведения искусства?

Он не знает, что ответить – только смотрит в ее поднятое лицо. Ее серые глаза не выражают ни ужаса, ни жалости. Он стоит перед ней без маски, а она смотрит на него… как обычно. С нежностью.
- Ты меня не поцелуешь? – спрашивает она.

Эрик закрывает глаза. В горле стоит комок. Неужели она не понимает, что прямо сейчас, сию секунду с ним происходит чудо – она не отворачивается от него. Не кричит. Не шарахается в сторону. Она говорит с ним о виски, и она хочет, чтобы он ее поцеловал… Не ради спасения чужой жизни. Не из жалости, видимо. Не назло ему – чтобы показать свою власть над ним. Она просто хочет, чтобы он приветствовал ее поцелуем. Как обычно.

Эрик медленно качает головой и произносит хрипло:
- Прости… – это все, что приходит ему на ум. – Прости, прости, прости меня…

- За что? – Ему кажется, или в голосе ее звучит улыбка?

Он открывает глаза. Она все еще перед ним: спокойная, ласковая, такая неправдоподобно красивая в голубом весеннем платье и кокетливой шляпке на золотых кудрях. В полумраке ее лицо словно светится, и ее глаза поблескивают под поднятой вуалью.

- За то, что я… это я. За то, что я собой представляю.

- Ты представляешь собой мужчину, которого я люблю. Так ты не хочешь поцеловать меня?

- Как ты можешь стоять здесь так спокойно? – Его недоумение вырывается, наконец, наружу, и голос окрашивается гневом. – Как ты можешь смотреть на меня? Говорить о любви? Тебе прикасаться ко мне должно быть противно!

Он стремительно отходит от нее и проходит в глубину комнаты, к органу, и пинает по дороге табуретку. Джен смотрит ему вслед и качает головой. Он так красив. Если бы он только знал. Если бы жизнь можно было повернуть по-другому.

Она пожимает плечами:
- Почему мне вдруг должно быть противно? Что изменилось в тебе с прошедшей ночи?

Он делает гневный жест рукой, указывая на свое лицо:
- А это не имеет никакого значения?!

- Нет.

- Нет?! – Он уже снова рядом с ней, и встряхивает ее за плечи, будто это она перед ним виновата. – Я обманул тебя. Я скрывал… это. Ты бы никогда… никогда не стала… О господи, Джен, не заставляй меня унижаться, произнося это вслух. Знай ты об этом… Ты никогда не стала бы иметь дела с уродом.

Несколько секунд Джанет смотрит ему в глаза с тем же подкупающим и необъяснимым для него спокойствием, а потом поднимает руки к его лицу. На его лбу капельки пота, волосы растрепаны, покрасневшие глаза лихорадочно блестят; он дышит коротко и судорожно, не в силах поверить ее спокойствию, не умея справиться с привычной болью.

- Эрик… Эрик. – Она прижимает ладонь к его здоровой щеке, а пальцы второй ее руки замирают в сантиметре от щеки увечной. – Можно? – переспрашивает она робко.

Эрик просто кивает – него нет ни слов, ни голоса. Ее пальцы прикасаются к его уродливым чертам, прослеживают каждый шрам. Гладят кожу, к которой никогда ни одна женщина не прикасалась. Такие ласковые руки. Такие ласковые и грустные глаза.

Она поднимается на цыпочки, и ее губы оказываются там, где только что были руки. Он судорожно вздыхает. Джен… Джен… Единственная женщина в мире, которая поцеловала его увечные черты. Единственная в его жизни.

Она пристально смотрит на него, а потом говорит:
- Эрик… Ты ведь художник. Неужели ты настолько поверхностен, чтобы думать, будто внешность имеет значение?

Эрик отпускает ее плечи. Его руки безвольно опускаются по бокам, и он говорит с неожиданной холодностью:
- Ты наивна. Внешность имеет значение. Вся моя жизнь была тому доказательством.

- Вот как? Так расскажи мне. Расскажи, почему я должна шарахаться от тебя, если твое лицо меня не пугает. Или у тебя есть другие тайны, посерьезнее?

Эрик замирает. Простой вопрос, но он кажется ему эхом слов, сказанных когда-то Кристиной в минуту гнева: «Меня не пугает твое лицо. Твоя душа – вот что по-настоящему страшно…» Разве стала его душа с тех пор лучше? Разве имеет он право стоять здесь, с этой женщиной, и позволять ей говорить, что она любит его – нелюдь, убийцу, живое привидение?

Джен видит, что он разгневан, но понимает его по-своему. Она мягко прикасается к его руке:
- Не сердись на меня. Тебе не обязательно отвечать. Ты можешь рассказать мне, когда захочешь. Если захочешь. Можешь никогда не рассказывать. Потому что, – ее голос приобретает теперь оттенок глубокой грусти, – потому что я понимаю, слишком хорошо, почему ты не говоришь со мной. И единственная тайна, которая на самом деле имеет значение – это зачем я тебе нужна.

Так странно – они стоят обнявшись, но в эту минуту кажется, что они невероятно далеки друг от друга. Джен продолжает:
- Ты ведь не любишь меня. Я знаю, что ты привязан ко мне, и желаешь, и тебе нравится мое пение. Но ты не любишь меня. – Она делает еще одну паузу, и заканчивает неожиданно. – Может быть, это и к лучшему.

Эрик резко отстраняет от себя девушку и отходит назад, к органу. Она стоит посреди комнаты такая потерянная – такая несчастная. Он садится за инструмент, и оборачивается к ней через плечо:
- Джанет… – Ее имя все еще звучит у него как «Жанет». Так мягко и ласково и забавно, что хочется плакать. – Джанет. Джен. Спой для меня.

Девушка вскидывает голову:
- Ты что, с ума сошел?!

- Я прошу тебя. Спой.

- Господи… Что тебе спеть?

- Я покажу.

С этими словами он начинает наигрывать мелодию – простую и древнюю, как холмы и озера ее родины, гэльскую песню, незамысловатую историю разлученных любовников.

Откуда Эрик может ее знать? Эту песню пел Джен рабочий на отцовской фабрике… сколько – десять, двенадцать лет назад? Она была еще девчонкой, и она запомнила-то песню только потому, что уж больно красив был тогда вечер, и хорош работник – рослый парень с русыми кудрями и большими руками, которыми он так ловко подсаживал хозяйскую дочку на лошадь. Энгус, его звали Энгус. Он дружил с ее братьями, и женился потом на девушке из Килмарнока, которую встретил на ярмарке, и погиб зимой, когда ударили сильные морозы и лошадь его не удержалась на скользкой дороге в горах.

Горло у Джен перехватывает от боли и красоты этого воспоминания – ушло, и никогда не вернется то, что казалось когда-то таким сильным и надежным, таким постоянным… Она сама не замечает, как начинает петь, и поет песню целиком, а Эрик ведет мелодию на органе.

Она замолкает. В тишине слышно только их дыхание – его и ее. Эрик первым нарушает молчание:
- Скажи мне, что это было? Что это за песня? Что за язык?

- Это очень старая шотландская песня… Она на гэльском. Но почему ты спрашиваешь, ты ведь знаешь ее? Откуда ты ее знаешь?

Эрик сидит за органом, не оборачиваясь. Голос его звучит вымученно, но отчетливо – видно, что он контролирует каждый звук, чтобы не было необходимости повторять то, что ему и один-то раз сказать невыносимо трудно:
- От тебя. Я знаю ее от тебя… – Он делает долгую паузу, которую Джен боится нарушить. – Когда-то, целую жизнь назад – я любил… Как ни смешно тебе это может показаться. Любил девушку. Она была певицей – я сделал ее певицей, и я надеялся, что благодарность… и уважение… Помогут ей забыть то, что ты видела сегодня – мое лицо. Ее голос… ее был создан для моей музыки, они так подходили друг другу, что мне казалось даже – она любит меня. Я ошибался. Она не любила меня, и не могла полюбить. Она вышла замуж, и она умерла.

Еще одна пауза, настолько длинная, что Джен успевает сто раз пожалеть, что поддалась импульсу и пришла сюда сегодня. Он не готов – и никогда не будет готов – быть с ней честным. Она не готова еще услышать то, что он ей скажет. Не готова – и никогда не будет готова – слышать, как он говорит о женщине, которую любит на самом деле. Наконец Эрик продолжает:
- Понимаешь, ты можешь сколько угодно обещать себе, что больше не будешь думать о любви, но ты все равно любишь. Это не проходит так просто. Я умер тогда, вместе с ней. Наверное, умер. Видит бог, я этого хотел. Но я очнулся – меня разбудила мелодия, незнакомая мне – а в мире не так много мелодий, которых я не знаю. Ее пел голос, который был невозможен, невероятен, прекрасен – он был не от мира сего, этот голос, и он один стал для меня искрой света, глотком воздуха… Доказательством жизни – того, что жизнь не кончилась вовсе с уходом женщины, в которой заключено было все мое существо. Все надежды. Все мечты. И мне казалось, что если уж голос разбудил меня, если уж мне дано его услышать – значит, и мне есть место среди живых. Об этой мелодии речь, Джен… И о твоем голосе.

Он оборачивается, наконец, к ней, и смотрит в глаза:
- Твой голос не дал мне умереть. Твой голос заслонил для меня весь мир – все, что было мне прежде важно и нужно, и ради чего я творил вещи, о которых тебе лучше не знать. Я здесь только благодаря тебе. Я жив только благодаря тебе. Я пишу музыку только для тебя. И ты думаешь, что я тебя не люблю?


Глава 17. Что скрывает ложь.
Париж, май 1885 года.

Эрик всегда любил затишье перед бурей. Тяжелые, свинцом налитые небеса, звенящую тишину насыщенного электричеством воздуха перед тем, как первые молнии прочертят темное небо, на железные листы кровли Оперы с гулким стуком упадут первые капли дождя. Гнетущие, пустые такты молчания перед тем, как оркестр разразится душераздирающим крещендо. Ему так знакомы, так дороги были подобные состояния. Поразительно, что он не узнал, не почувствовал этого момента в собственной жизни.

Две недели, прошедшие после судьбоносного вечера, когда Джен пришла к нему неожиданно и застала его без маски, были, наверное, самыми счастливыми в его жизни. Он долго не мог поверить, что открывшаяся правда не имела для его возлюбленной особенного значения. Чем дольше они были вместе, чем ближе становились друг другу, тем мучительнее ему было сознавать свой обман – тем больнее представлялся неизбежный момент, когда ложь раскроется и положит конец их странному роману. Он знал, что потеряет ее – не сомневался в этом ни на секунду. Даже лежа в его обьятиях, она ускользала от него, как песок сквозь пальцы – как желанный предмет во сне, к которому тянешься, тянешься, и не можешь достать, и неизбежно просыпаешься. Джен была всем, чего Эрик не знал раньше в жизни – и он не умел справляться с собой, и с ней, и с новым миром, который открылся ему после того, как она ответила на его страсть. Каждое мгновение этой новой жизни было отравлено для него простой мыслью: знай она правду, ничего этого не было бы. В его отношениях с Джен продлились, словно по волшебству, минуты, проведенные когда-то Кристиной в его подземелье – первый раз, до того, как она сняла с него маску. Минуты тепла, и доверия, и обоюдной любви. Но он знал теперь, что сказка таит в себе ночной кошмар, знал, что нельзя вечно строить свое счастье на обмане. Когда-то ему казалось, что открыться перед Кристиной будет просто – надо лишь увериться в ее любви. В любви Джанет он был уверен… Но открыться проще не стало.

Тысячу раз за прошедшие с премьеры “Синего чудовища” месяцы он хотел упасть перед ней на колени, и сорвать с лица маску, и рассказать ей, кто он и что он, и умолять ее принять его, и простить, и разделить с ним жизнь, которой без Джен просто не было бы. И тысячу раз останавливал себя. Потому что боялся. Боялся ее потерять, и презирал себя за и трусость, и за ложь.

А потом все случилось само собой – так же почти, как с Кристиной, но все-таки по-другому. Потому что вместо страха он увидел в глазах девушки нежность, вместо слез – улыбку, и вместо тягостного молчания услышал просьбу о поцелуе.

Джен, вероятно, думает теперь, что его подменили. Он перестал избегать ее: он, наверное, замучил ее своей навязчивостью, постоянным присутствием, своими приставаниями и болтовней – потому что, проведя годы в добровольной изоляции, он не может теперь остановиться, он все время говорит. Когда-то, дни и ночи сидя в подвале Оперы, Эрик беседовал сам с собой, как все одинокие люди. “А теперь поставим это сюда… Что за незадача… Дурацкие чернила – как невовремя вы кончились… Надо купить вина… Надо разжечь камин… Проклятье, спектакль уже начался, а я проспал…” Теперь этому потоку сознания нашелся слушатель, и Эрик не раз ловил на лице Джен удивленное, недоверчивое слегка выражение. Наверное, он выглядел в ее глазах полным идиотом, но его словно прорвало. Ему нужно было чувствовать, что она рядом – знать, что она его слышит, что она не отвергла его и никогда не покинет.

Был лишь один способ добиться этого, но, чтобы прибегнуть к нему, Эрику нужно было собрать все свое мужество. Его возлюбленная была свободной, сильной и щедрой, и с какой бы стати она решила вдруг принять его? Одно дело – роман, который ни к чему ее не обязывал. Совсем другое – его никчемная жизнь, его пустая рука, и его разбитое сердце.

Но Джен говорила, что любит его. Она поступала так, будто любит его. Она смотрела с нежностью в его открытое лицо, и целовала его шрамы.

Он должен рискнуть. Может быть, она не рассмеется. Не прогонит его.

Он уже час сидит в экипаже в квартале от ее дома, не решаясь войти, и бесконечно вертит в пальцах кольцо, которое купил для нее. Оно не такое вычурное и не такое крупное, как то, что Рауль подарил когда-то Кристине. Оно проще, и благороднее. Это его кольцо, он купил его для единственной женщины, которую может хотя бы отчасти назвать своей.

Наконец он собирается с силами, и отпускает возницу, и подходит к ее дверям. Джен должна быть одна – сегодня среда, у ее слуг выходной. Это кстати – Эрику совершенно не нужны подслушивающие сплетницы-горничные. Он бесшумно отпирает входную дверь, и проходит в прихожую. Дверь гостиной приоткрыта, но там тихо. Он выглядывает через стеклянные двери в сад – Джен любит сидеть по вечерам в кресле возле розовых кустов, и грызть длинные травинки, как маленькая девочка. Но ее нет и там.

В нерешительности Эрик замирает у подножья лестницы, ведущей на второй этаж, в ее спальню. Должен ли он позвать ее? Или просто подняться?

Неожиданно до слуха его доносится звук странный и непривычный – звук, который он меньше всего ожидал услышать. Сдавленный всхлип.

Мгновенно он оказывается наверху, у порога ее спальни. Она там, и она плачет – тихо, безнадежно, как одинокие дети, которые не хотят никому помешать своим горем. Что могло с ней случиться? Чем теперь он ее обидел, чем расстроил?

Он открывает дверь. Джен сидит на кровати в ночной рубашке и пеньюаре, и треплет что-то в пальцах – присмотревшись, он понимает, что это очередная веточка вереска, которую он принес ей накануне. Она поднимает голову на звук открывшейся двери, и Эрик понимает, что она плачет уже давно: ее глаза опухли, и нос покраснел, и у нее больной вид, как бывает, когда долго не можешь унять слез.

При виде него ее лицо искажает гримаса нового всхлипа, и, не говоря ни слова, она отворачивается, и прячет лицо в ладонях.

Испуганный не на шутку, Эрик делает шаг вперед, в комнату:
- Джен… Джен, что случилось?

Она не отвечает, и только качает головой, не отнимая рук от лица. Не хочет его видеть? Смущена чем-то? Он подходит к кровати, и опускается перед Джен на колени, чтобы постараться заглянуть в глаза. Она отстраняется. Он берет ее за руки, пытаясь развести их. Она вырывается, и падает лицом подушку. Веточка вереска оказывается на полу, а Эрику остается только беспомощно переспрашивать:
- Что случилось? Ради бога, любимая, что?.. Скажи мне. Не плачь. Пожалуйста, скажи мне, что произошло?

Он осторожно кладет ладони ей на плечи, чтобы развернуть к себе и прижать к груди, и тогда ее тихие всхлипы превращаются в громкие рыдания. Она жмется к нему, и вздрагивает, и ее пушистые волосы щекочут его открытую щеку, и вся ее сжавшаяся фигурка исполнена такого глубокого отчаяния, что у Эрика разрывается сердце. Он не знает, что делать, чем помочь ей, и только бесконечно гладит ее дрожащие плечи, и целует макушку, и каждый его нежный жест вызывает новый поток слез, и он начинает бормотать бессвязные извинения, потому что может ли быть, чтобы она была так расстроена без его вины?

Она успокаивается потихоньку – успокаивается достаточно, чтобы сесть прямо и неловко отереть мокрые щеки ладонью. Губы ее распухли и дрожат, и ему так хочется просто прижаться к ним своими губами, и чтобы она не плакала больше. Она смотрит, наконец, ему в глаза, и говорит едва слышно:
- Я беременна.

Сердце Эрика пропускает удар.

Джен. Его Джен. Беременна. Господи. У нее будет ребенок. Его ребенок. Это невозможно. Немыслимо. Его ребенок. Его плоть и кровь. Как это возможно? Радость – звериная, безотчетная гордость. Ребенок. У него – у него ребенок. Давно ли он думал, что женщину никогда не познает, а теперь станет отцом…

Ужас. Панический, судорогой сводящий живот ужас. У него не должно быть детей – разве может природа допустить повторение этого кошмара? Природа и не собиралась допускать этого… У него не должно было быть женщины. Он сам виноват: он стремился к ней, и добился ее – и сделал несчастной. Господи.

Неудивительно, что она так плачет.

Что можно сказать ей? Чем можно утешить женщину, которая зачала от монстра – от монстра, который обманывал ее, скрывая свое истинное лицо?

А ведь она полагала, что любит его.

Эрик собирает все мужество, на какое способен, и произносит неловко:
- Я очень рад. Я давно собирался сделать… одну вещь, – он достает из жилетного кармана кольцо. – И теперь у меня есть основания надеяться, что ты мне не откажешь.

Она смотрит на кольцо в его руке, и прикрывает глаза, и качает головой. Эрик. Принес обручальное кольцо. Собирался сделать предложение… Боже. Боже. Боже. Как ее угораздило? Как такое могло случиться? Она ведь старалась быть осторожной…

Джен снова открывает глаза, и говорит:
- Эрик. Эрик… Это невозможно. Я не могу. – Ее голос ломается, и по щекам снова начинают струиться слезы. Ей невыносимо видеть, как каменеет, застывает в гримасе боли его лицо. Открытая половина стала теперь такой же бледной и холодной, как маска.

Эрик поднимается с кровати и отходит к камину. Пауза кажется бесконечной. Говорит, едва глядя на нее, но поразительно спокойно – словно он только отказа и ждал, и ничуть ему не удивился:
- Я понимаю. Я достаточно хорош, чтобы быть твоим любовником – это, наверное, забавно. Но не мужем – конечно, нет. Зачем тебе муж-урод, и да еще брак, заключенный по необходимости?

Джен судорожно сжимает руки:
- Нет, Эрик, нет. Ты ведь знаешь, что я так не думаю… Ты знаешь, что я люблю тебя.

Он резко оборачивается:
- Тогда почему нет? Я хотел просить тебя об этом сегодня – не твоя новость была причиной моего предложения, и видит бог, я долго не решался на это, потому что знал, что ты не станешь связываться со мной. Но ты могла бы, хотя бы из-за ребенка, быть благосклонее… к моей просьбе. Если уж ты любишь меня, как говоришь.

Джанет опускает голову и, не отрывая глаз от рисунка на ковре, повторяет:
- Нет. Эрик, нет. Я не могу… В том-то и дело, что я не могу.

Он смотрит на нее долго, может быть, с минуту, в полной тишине. Она снова начинает всхлипывать. Эрик не в силах, не может заставить себя поверить тому, что очевидно – тому, что было бы, на самом деле, разумно… Он и сам знает, что ей будет так лучше, и что это, видимо, единственный выход, но все в нем переворачивается, и тошнота подступает к горлу… Его ребенок… Только потому, что это его ребенок… Только поэтому его не может быть.

Он должен все-таки спросить ее. Каждое слово падает в тишине, как тяжелый свинец:
- Ты хочешь избавиться от него?..

Джен поднимает на него глаза и смотрит тоскливо и недоуменно.

Он собирался быть мужественным, и думать только о ней, о том, что хорошо для нее, но сердце его не выдерживает – он бросается к ней, и падает к ногам, и обнимает колени, и бормочет бессвязно, захлебываясь невесть откуда взявшимися слезами:
- Я знаю, так будет лучше… Но это ведь не известно… Я сам не знаю, почему это так, и мать моя не знала. Может быть, будет по-другому – это ведь возможно. Может быть, он будет нормальным! Джен, Джен… Я умоляю тебя. Ребенок. Мой ребенок. Я и подумать не мог, что у меня может быть… Я умоляю тебя… умоляю. Не отнимай его. Я знаю, я слишком много прошу – о невозможном прошу. Если он будет… будет таким, как я… я заберу его. Тебе не придется мучиться. Мы будем жить вдвоем, ты можешь забыть о нас. Только дай мне его. Не убивай его. Мой ребенок…

Эрик чувствует, что руки Джен отталкивают его, и она встает с кровати. Обессиленный, он остается на полу, не смея поднять на нее взгляд.

В тишине ее необыкновенный голос звучит низко, в грудном регистре – и он окрашен невероятной, великолепной яростью:
- Эрик! Посмотри на меня. – Он молча подчиняется. Глаза ее сверкают от гнева, и она никогда еще не казалась ему такой красивой. – Как ты мог такое подумать обо мне? Чертов дурак! Я люблю тебя, и буду любить твоего ребенка, любого ребенка, потому что он твой, и мой, наш, и дело совсем не в этом! Избавиться от него – это надо же придумать такое! Что за гадюшник у тебя в голове…

Она замолкает, прерывисто дыша.

Ее ярость оказывается заразной – Эрик взвивается с полу, как разогнутая пружина, и кричит – гнев его еще сильнее от того, что он растерян, и не может понять причину ее слез, и стыдится выводов, которые сделал:
- Тогда какого черта?! Если ты так любишь меня, что даже урода от меня готова родить, то почему обязательно ублюдка? Почему ты не хочешь выйти за меня?

Джен делает шаг назад, и поворачивается к окну, за которым так пышно и сладко цветут розы. Весь ее гнев испарился – она безвольно опускает голову, и снова начинает плакать.
- Эрик… Эрик. Я не могу. Не могу.

- Почему?! Просто скажи мне!

Джен оборачивается, и смотрит на него с бесконечной усталостью:
- Потому что я замужем.


Глава 18. Полночь в саду добра и зла.
Париж, май 1885 года.

Беспомощность. Бешенство. Безнадежность. Как хорошо они были знакомы ему когда-то – и как давно, оказывается, это было. Три года назад в подвале Оперы он в последний раз смотрел на дела рук своих – смотрел, бессильно ярясь на самого себя, что получилось из его безнадежных и беспомощных попыток завоевать Кристину. Не получилось ничего, но даже в самые тяжелые минуты, когда вспоминать о позоре и унижениях было невыносимо, он мог сказать себе: «Ты сделал это сам, и был, очевидно, миг, когда ты мог остановиться. Ты просто пошел до конца, и проиграл, но никто не виноват в этом, кроме тебя. И никто не пострадал, кроме тебя».

То, что происходит теперь, в тысячу раз хуже. В прошлый раз больно было только Эрику – а кому, в сущности, есть дело до него? Даже ему самому – не всегда. Теперь страдает женщина, которую он… любит. Женщина, которую считает своей. Женщина, которая носит его ребенка.

И он ничего не может сделать. Ничем не может помочь, сколько бы не терзал свой мозг, он не видит выхода. Потому что единственное решение, которое приходит ему на ум, это не спасение вовсе, а падение в бездну.

Сегодня днем, после того как Эрик осознал услышанное, и Джен чуточку успокоилась – она сняла с души тяжесть, поделившись ею с возлюбленным, и на какое-то время то, что он рядом, и что лгать больше не нужно, сделало жизнь проще, и словно бы отодвинуло их проблемы на второй план, – она рассказала ему историю своего брака. Она была банальной, эта история, но каждая мелочь в ней заставляла Эрика конвульсивно сжимать кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

Это произошло семь лет назад, в Неаполе, куда молодая певица приехала с первым серьезным ангажементом – партией Амнерис в «Аиде». Джанет было восемнадцать лет, и она была не в меру легкомысленна, избалована и упряма – сказывалось детство, проведенное в кругу любящей семьи, где все, и отец, и старшие братья носились с ней, как с хорошенькой куклой, и ни в чем не могли отказать. Само разрешение стать певицей было знаком того, как много позволял обожаемой дочери мистер Росс Андерсон. В путешествии ее сопровождал младший из братьев, Малколм, но толку от него было мало – одной солнечной улыбки сестренки было достаточно, чтобы сердце молодого стряпчего растаяло.

Джанет имела в театре Сан-Карло большой успех: немедленно последовали предложения остаться на весь сезон, спеть в других постановках. Звучали туманные намеки на ангажемент в Ла Скала. Все это ударяло в голову, как солнце Италии, как синева Неаполитанского залива и аромат соленого морского ветра. Но сильнее всего кружили голову ухаживания патрона Сан-Карло, маркиза Витторио Фраскатти. Он был молод, и очень хорош собой: темноглазый, кудрявый, с мускулистым телом, которое он постоянно упражнял фехтованием и верховой ездой. Их роман был стремительным, их женитьба – почти непристойно скорой: через два месяца после дебюта Джанет уже оставила сцену и стала маркизой Фраскатти. Бедный Малколм Андерсон и глазом моргнуть не успел, да и какие, в самом деле, у него могли быть возражения? Джанет была явно и взаимно влюблена в очаровательного, богатого и благородного аристократа.

Истинное положение дел выяснилось ошеломляюще быстро. Маркиз Фраскатти не был, на самом деле, богат – за ним водились огромные долги. Он не был благороден – долги это были карточные, и про него говорили, что он не чист на руку, и он водил компанию с какими-то сомнительными типами. Деревни вокруг давно заложенного семейного поместья были полны девицами, которые могли бы порассказать Джанет много интересного о ее муже. И Витторио Фраскатти уж точно нельзя было назвать очаровательным: когда Джанет упрекнула его в мотовстве, изменах и обмане, он ответил ей потоком площадной брани, и ударом по лицу. Она, певичка безродная, должна быть счастлива, что ей удалось выйти замуж за аристократа, и ей не следует лезть в его дела, сказал он.

Другая женщина решила бы, вероятно, терпеть свое положение. Но тут своеволие, воспитанное в Джен любящими братьями и отцом, пошло ей на пользу. Вечером того же дня, когда произошло драматическое объяснение с мужем, Джанет покинула Неаполь. Через неделю она была уже дома, на отцовской фабрике в Килмаколме, а два ее брата, Хэмиш и Дуглас, ехали в Италию – разбираться с маркизом. Она никогда не пыталась выяснить, что именно два рослых шотландца сделали с ее мужем – знала лишь, что мерзавец, увы, остался жив. В конце концов Андерсоны оплатили его долги – те, что скопились на момент брака. За это он согласился на разъезд с женой, и обещал не претендовать больше на семейные средства, и не препятствовать ее самостоятельной жизни: оправившись от пережитого и перестав корить себя за несусветную глупость, Джен собрала волю в кулак и изъявила твердое намерение вернуться на сцену.

Так и произошло – Джанет начала снова петь, и умела успех, и построила неплохую карьеру, которая теперь, после «Синего чудовища», превратилась в карьеру блистательную. Она никогда больше не видела Витторио, намеренно избегая гастролей в Италии. Она слышала лишь, что образ жизни его не изменился – он по-прежнему кутил и делал долги. Но дела мужа не касались Джен: она прожила последние шесть лет, как свободная женщина, и почти уже забыла о своем глупом браке.

До поры Джанет помнила о том, что в свободной ее жизни есть черта, за которую переходить нельзя. Встреча с Эриком, такая неожиданная и необычная, застала ее врасплох. Она не раз тешила себя мыслью, что рано или поздно откроется Эрику, расскажет ему правду, и они смогут как-то решить свою проблему. В конце концов, многие пары в их среде жили вне брака, оставаясь при этом людьми вполне уважаемыми: чем Эрик де Санном был хуже Верди, который не женился на Джузеппине Стреппони десятилетиями, но никто не упрекал ни его, ни ее, или Вагнера, чьи любовные дела были столь запутанными, что сплетники давно уже устали о них говорить? Они могли бы уехать, и жить уединенно. Они могли бы бросить вызов обществу – кому в свете, в самом деле, было дело до отношений композитора и певицы?

Ребенок изменил все. Витторио Фраскатти оставался законным мужем Джен, и он мог предъявить права на этого ребенка. Брак не делал легче и жизнь маркиза – ему нужен был наследник, которого ему неоткуда было взять. Ребенок Джен, от кого бы он ни был, годился маркизу как нельзя лучше – он давал ему неограниченные возможности влиять на семью жены, и тянуть с них деньги.

Развод был невозможен – обе семьи были католическими, и, хотя даже в Италии измена была достаточным основанием для расторжения церковного брака, Джен не готова была выступить виновной стороной на подобном процессе, тем более в ее нынешнем положении.
Стоит ли удивляться ее слезам? Они с Эриком оказались в западне.

Эрик не удивлялся больше. Он выслушал ее рассказ, и утешил ее, как мог – глупыми, ничего не значащими ласковыми словами, которые невесть откуда рождались в его столь непривычном к заботе о другом человеке мозгу, и поцелуями, которые заставили ее, наконец, перестать плакать.

Она устала, устала от своих слез, и заснула у него на груди. Эрик осторожно уложил ее в постель, и постоял над нею несколько минут. Погладил пальцем еще мокрые щеки. Она была такой красивой, его Джен, и такой храброй. Она столько времени несла на себе такой тяжелый груз, и ее еще хватало на то, чтобы выносить его выходки, и переживать за него. Любить его.

Неслышно ступая по мягкому ковру, Эрик вышел из спальни и спустился вниз. Ему нужно унять гнев, который застит ему глаза и не дает вздохнуть, стоит ему только вспомнить о подонке, который лишил его возлюбленную свободы и осмелился поднять на нее руку. Ему нужно подумать. Нужно понять, как быть дальше. Он всегда был мастером обходить ловушки. Но тогда он был один. Гораздо проще оставить в дураках юного виконта с его жандармами, чем помочь женщине, которая подарила тебе жизнь. Чем спасти ребенка, которого неожиданно послали тебе небеса.

Эрик выходит в сад, садится в любимое кресло Джен возле розового куста, и закрывает лицо руками. Прикосновение к маске раздражает его – он снимает ее бросает в траву: все равно в уединенном саду в сумерках никто его не увидит. На фоне того, что происходит в жизни Джанет, его маска вообще выглядит нелепо. Еще один атрибут лживой, бестолковой, театральной жизни, жизни с картонными воображаемыми страстями, жизни, в которой, как ему теперь кажется, не было ни одной настоящей проблемы.

Неожиданно, не отнимая рук от лица, Эрик начинает смеяться. Это истерический смех, конечно, нервный, и ему надо бы быстрее успокоиться, но он не может. Смешно… Это в самом деле смешно. Он любил Кристину – молодую певицу, которая принадлежала другому. Он готов был убить виконта, чтобы заполучить ее – или думал, что готов. Но то, что произошло тогда в подвале Оперы, ее слезы, ее поцелуй, и тягостное ощущение бесцельности угроз, бесполезности любого насилия изменили что-то в его жизни. Он понял тогда, стоя по колено в воде и плача, что не в Рауле дело – не от того, жив он или мертв, зависит, полюбит или не полюбит Кристина его, Эрика. В нем одном скрыто и проклятье, и спасение. Он не был достоин ее – не появись Рауль в Опере, возможно, она все равно не ответила бы на его страсть… Лишь благодаря тому, что понял это, Эрик остался жив – а ведь он умирал, стоя умирал с той секунды, как остался на сцене без маски. Он должен был жить, чтобы измениться. Чтобы доказать себе, что может стать человеком, которого Кристина полюбит.

Эрик, убийца, который не задумываясь убирал с дороги тех, кто ему мешал, отпустил своего соперника. Он не оставлял надежды вернуть Кристину – не оставлял ни на секунду. Но одно он знал твердо: Рауль, ее счастливый молодой муж, всегда будет в безопасности. Что бы Эрик не делал, он не будет больше убивать – не будет марать руки и душу, на которой и так довольно пятен.

Эрик дорожил этой переменой в себе. Она была единственным утешением – единственным знаком того, что любовь его к Кристине не была целиком бесполезной. Любя ее, он стал лучше. Он стал, может быть, достоин любви – потому что другая женщина смогла полюбить его.

Джанет полюбила его. Прекрасная молодая певица, которая оказалась, видите ли, маркизой. Оказалось, что она принадлежит другому. Это и в самом деле смешно – пощадить соперника, перевоспитать ожесточенное сердце, полюбить снова – и все это только для того, чтобы оказаться там же, откуда он начал путь. Снова есть он, и женщина, которую он любит, и мужчина, который стоит между ними.

Но есть и разница. Эта женщина любит его, Эрика. И у нее будет ребенок, его ребенок, которого он никому, никогда не отдаст.

Эрик перестает, наконец, смеяться. На сад опустилась ночь, и аромат цветов стал, кажется, в тысячу раз острее. Воздух влажный – в свете луны он видит, как роса блестит у него на сапогах, и чувствует, что отсырела немного ткань сюртука. Над ухом жужжат комары – удивительно, чтобы такая мелкая мошка раздражала так сильно. Удивительно, что у него хватает зла сердиться теперь на комаров.

Он смотрит в темноту, в сотый раз обдумывая все, что с ними произошло.

Он знает только один способ освободить Джен, и сохранить их дитя.

Это верный способ, но он разрушит все, чего сумел добиться Эрик за годы, прошедшие с той секунды, когда Кристина ступила в воду подземного озера, чтобы поцеловать его. Он должен будет и правда вернуться к тому, с чего начал. К насилию, которое, как он понял тогда, является последним прибежищем слабости.

Он хотел быть сильным, и сохранить достоинство, и он не стал разрушать свою душу даже ради того, чтобы получить Кристину. Он остановился на самом краю – но не превратился в зверя. Он не убил Рауля – ни жениха Кристины, ни ее мужа.

Он должен стать животным теперь – чтобы помочь Джен, чтобы спасти ребенка. Он должен убить себя – задушить все, что есть в нем хорошего. Забавно. Ему нужно превратиться в чудовище для того, чтобы сохранить то, что сделало его человеком.

Конечно, в результате он ее потеряет. Она не сможет смотреть ему в глаза. Да и он не осмелиться предстать перед ней в зверином своем обличье. Но она будет свободна, и ребенок ее будет принадлежать ей одной.

Эрик смотрит в темноту, и вдыхает аромат роз. Передергивает плечами – ночная сырость заставляет поежиться от холода. Он слышит, как в темном доме часы бьют полночь. Как долго, оказывается, он просидел здесь, на водоразделе между добром и злом, между своим прошлым и будущим тех, кто ему дорог. Как много времени у него ушло на принятие такого простого, в сущности, решения.

На душу его спускается странное, ледяное спокойствие.

Он готов на это. Готов стать монстром. Ради нее.

<<< Главы 13-15    Главы 19-21 >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы