Часть первая. 1871. Крысолов из подвалов.


Виктор тихо, как тень, скользнул мимо часовых и скрылся за стенами Оперного театра. В лунном свете, падавшем через пустые проёмы окон, он обнаружил маленькую лестницу возле того остова, что однажды станет рампой. На время осады строители прекратили работу над новым зданием Оперы. Стоя на верху лестницы, Виктор прислушался, не доносятся ли снизу голоса или шаги, но услышал лишь приглушенный грохот прусских артиллерийских снарядов, разрывающихся почти уже под самым Парижем.

Так ничего больше и не услышав, он стал спускаться по лестнице в вязкую, словно грязь, темноту. Ступени привели его в подвалы, где в один прекрасный день всё свободное пространство будет заполнено декорациями и реквизитом, где мастерские будут оглашаться музыкой молотков и пил, - но сейчас подземные помещения служили складами для продовольствия на время осады. Виктор надеялся, что в лучшем случае ему удастся украсть немного продуктов, или, на худой конец, что здесь хотя бы будут толстые крысы. Он покрепче сжал правой рукой дубинку и убедился, что пустой мешок по-прежнему висит на веревке, служившей ему поясом.

Что ж, крысы здесь были. Его появление вызвало среди них переполох. Спёртый воздух огласился писком и царапаньем когтей. Пристроив дубинку подмышкой, Виктор вытащил из кармана свечу и чиркнул спичкой. Вспышка света буквально ослепила его на некоторое время. Пока обугленный фитиль свечи ещё чадил, он различил лишь несколько ярких красных отблесков и неясные очертания быстро разбегающихся лоснящихся фигурок. А теперь, когда свеча горела ясно и ровно, всё, что он видел, - это холодные влажные стены и каменный пол. Крыс не было.

Однако на смену крысам пришло нечто другое. Виктор ощущал неуловимое присутствие чего-то ещё: чего-то, что он не видел и не слышал. Это что-то, казалось, находится где-то рядом и постепенно приближается.

Чего же он застыл как заколдованный, держа в руке свет, который так ярко выделяет его из темноты и выставляет напоказ всю его беззащитность?

"Уноси отсюда ноги!" - билась внутри паническая мысль.

Задув свечу, Виктор перехватил дубинку поудобнее и покачал её в руке. Затаил дыхание. Зловещая тишина обступила его со всех сторон. В тот момент, когда не дышать было уже невозможно, темнота шевельнулась.

Неожиданно кто-то откинул колпак фонаря, и хлынувший свет ослепил Виктора. Часто моргая, он уставился на высокую худую фигуру, закутанную в чёрное. Разглядеть ему удалось только жёлтые глаза, но и этого оказалось более чем достаточно. Однако обуявший его ужас, как ни странно, придал ему уверенности.

Новоприбывший же, судя по всему, явно ожидал добычу покрупнее. Жёлтые глаза разглядывали Виктора так, как сам Виктор порой разглядывал тощую крысу, решая, стоит ли тратить на неё свои силы. Виктор невольно поправил рубаху в том месте, где сквозь прореху виднелись его ребра.

- Ребёнок. Тебе сколько лет?

Виктор задумался, стоит ли ему сказать семь, чтобы добиться сочувствия, или двенадцать, чтобы выглядеть посолиднее, а затем посмотрел в эти жёлтые глаза и обнаружил, что говорит правду:

- Десять. А чё? Тебе-то какое дело?

- Нахальный ребёнок. Десять, говоришь? Я убежал из дома, когда мне было десять.

Виктор чуть не сказал, что готов побиться об заклад - родители этого придурка были просто счастливы от такого поступка. Мужчина придвинул фонарь поближе к Виктору, и мальчик обрадовался, что вовремя прикусил язык.

- Что ты здесь делаешь?

- А ты вообще кто такой, чтобы спрашивать?

- Эрик.

- Отвратительная кликуха. Что ж, если тебя это интересует, Эрик, я спустился сюда, чтобы словить пару крыс.

- Крыс?

- Да, чёрт побери. Из них получается хорошая еда - если подобрать правильный соус. Люди платят по три франка за крысу - так же, как за яйцо, - Виктор прикусил губу. Конкурентов у него было и так уже более чем достаточно, собственно говоря, именно это и заставило его отважиться на спуск в подвалы Оперы. - Я флика (1) за версту чую, ты не флик; а если бы ты владел этим балаганом, то не крался бы тут тайком по подвалам, так что какая тебе разница, если я тут чем-нибудь разживусь?

Эрик сделал широкий жест:

- Это моя территория. Как мусульмане предостерегают воров: "Руки прочь!"

- Держу пари, никакой ты не мусульманин.

Эрик издал какой-то странный звук; Виктор догадался, что это означало хриплый смех.

- Так, значит, я тебя не пугаю?

- Да ты сам испуган.

Виктор ощутил, как его собеседника окутывает волна едва сдерживаемой ярости, воздух вокруг них едва ли не потрескивал от разрядов.

- Почему ты так решил?

Виктор попытался скрыть дрожь.

- Потому что ты боишься показать своё лицо.

Еще некоторое время Эрик стоял неподвижно, а затем с нарочитой пугающей неторопливостью размотал чёрный шелковый шарф, закрывающий его лицо. После чего повернул фонарь так, что тот полностью осветил его черты.

Если бы не ноги, которые вдруг отказались ему служить, Виктор бы убежал оттуда в ту же секунду.

- Ну, что? Что ты видишь?

- Ты похож на Смерть.

Виктор приготовился отразить удар, но Эрик не шелохнулся. Его голос прозвучал неожиданно глухо и безжизненно.

- Я и есть Смерть... для тех, кто переходит мне дорогу.

Слабый писк из глубины подвалов напомнил Виктору, что он мог бы сказать то же самое. Его дрожь превратилась в пожатие плечами.

- Ну, здесь, внизу, для нас двоих крыс более чем достаточно, так что с тебя не убудет. Как насчёт того, чтобы отойти и дать мне поохотиться? - снова ощутив напряжение собеседника, он быстро прекратил взывать к доводам рассудка и тоном змея-искусителя произнёс: - Я поделюсь с тобой добычей, что скажешь?

И снова скрипучий смешок:

- Я крысиным мясом не торгую, однако замётано - если ты покажешь мне, насколько ты хороший крысолов.

- Ага. Конечно, Эрик, не вопрос. Ты просто постой в сторонке.

Полнейшая темнота. Виктор ещё даже не успел завершить предложение, как Эрик закрыл фонарь колпаком.

Виктор, ощущая теперь лёгкую неуверенность из-за того, что его действия внимательно оценивались со стороны, зажёг свечу и воткнул её прямо в стену, в пространство между двумя камнями. В круге света, отбрасываемом свечой на пол, он разложил крошки сыра. Затем отступил в тень - подальше от той более глубокой тени, что означала Эрика - и приготовил дубинку.


Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем тишину прорезал жутковатый смех Эрика.

- И как долго мне придётся ждать свою долю из ничего?

Виктор почувствовал, что от бесконечного ожидания у него затекло всё тело. Он расслабил мышцы. Никогда ещё у него не возникало таких трудностей при ловле крыс. Должно быть, это всё из-за Эрика.

- Так не честно. Это из-за того, что ты стоишь тут рядом. Ты их отпугиваешь.

- Я? Я могу вызвать их в любое время, когда захочу.

- Брехня!

- Честное слово.

- Пока это одни слова.

- Жди здесь. Я вернусь.

В следующий момент Эрик словно растворился в воздухе.


Виктор смотрел на свечу. Когда от неё останется огарок длиной в дюйм - его как раз будет достаточно, чтобы найти выход из этой вонючей дыры - он уйдёт.

Остался дюйм, потом ещё меньше. Он не знал, почему, но ему не хотелось, чтобы этот тип по имени Эрик решил, что он испугался.

Виктору стало мерещиться, что тени в углу превратились в чудовищную лоснящуюся крысу. Вот сверкнули красным большие, словно блюдца, глаза. Оскаленные зубы по величине напоминали лезвие гильотины.

Чтобы окончательно не упасть духом, он стал насвистывать какой-то мотивчик из водевиля.

Снова почувствовав присутствие, Виктор вскочил.

- Вот дерьмо! Ну наконец-то.

Эрик начал оправдываться:

- Извини. Мне пришлось уворачиваться от отряда солдат, - затем в его голосе послышалось что-то похожее на уважение. - Я думал, ты не дождёшься.

Он открыл фонарь и поставил его на пол. Виктор потушил свечу и засунул её в карман. Эрик что-то вытащил из-под плаща. Сначала Виктор увидел блеск на поверхности этого предмета, и только лишь потом разобрался, что же это такое. Предмет оказался гладкой чёрной палкой. Виктор сделал шаг назад и поднял свою дубинку. Раздался смех, теперь уже намного менее скрипучий, хотя до нормального, человеческого ему было ещё далеко.

- Это, мой маленький невежественный дружок-оборванец, не палка, и бить я тебя не собираюсь. Это гобой.

- А что он делает?

- То, что я ему скажу.

Эрик поднёс инструмент к губам и выдал серию забавных звуков - жуткое сочетание гудения, свиста, воя и визга, - и внезапно Виктор услышал, как к этим звукам прибавился громкий писк.

Крысы повыползали из укрытий и окружили Эрика плотным кольцом. Они сидели, подёргивая передними лапами, словно не знали, что делать: то ли закрыть уши, то ли отбивать такт, то ли аплодировать.

Виктору показалось, что он сам попал под чары точно так же, как эти крысы. Они застыли - зачарованные, сбитые с толку - лёгкой добычей, а он всё не мог пошевелиться. Эрик на мгновение прервался, переводя дыхание:

- Чего ты ждёшь?

И тогда началась массовая бойня. Кровавое побоище. Виктор убивал их дубинкой, одну за другой. Эрик перестал играть. Оглядевшись вокруг с кривоватой улыбкой, он указал на огромную крысу, которая всё ещё сидела, сложив лапки, в заколдованном оцепенении.

- Ты вон там одну пропустил.

Виктор кивнул.

- Я её вижу. Только эта крыса ждёт крысят. Ты разве не видишь, что она брюхатая?

Ухмылка Эрика стала ещё шире:

- Ага, слабое место.

Виктор ощетинился.

- Какое ещё слабое? Пусть рожает детей, и пусть эти дети растут, потом будет хороший улов.

- Смотришь в будущее.

- Ну да, это же разумно.

Беременная крыса пришла в себя и юркнула в укрытие.

Оставалось только поднять убитых за безжизненные хвосты и сложить в мешок. Виктор пересчитал добычу. Выделить Эрику каждую пятую показалось ему вполне справедливым.

Виктор отделил трёх самых жирных.

- Вот, три штуки, твоя доля.

Эрик покачал головой. Виктор поморщился.

- Мало? - он добавил четвёртую.

Эрик носком ботинка пододвинул всех четверых к Виктору.

- Мне вообще ни одной не надо.

Виктор изумлённо посмотрел на него.

- Не надо ни одной? - изумление превратилось в беспокойство. Как же, в таком случае, склонить Эрика к постоянному партнёрству? - Тогда ты можешь показать мне, как пользоваться этой штукой... гобоем?

Эрик рассмеялся этим своим смехом, который так бесил Виктора.

- Даже с музыкальным талантом - а я сомневаюсь, что он у тебя есть, судя по твоему фальшивому насвистыванию, - на это потребуются годы практики. А к тому времени война уже закончится, и крысиное мясо вряд ли будет пользоваться спросом.

- Значит, ты не хочешь связываться со мной?

- Этого я не говорил. Мы можем назначить определённое время для истребления крыс - если ты будешь держать язык за зубами о том, откуда они у тебя. Я не хочу, чтобы сюда набежали охотники за крысами.

- Я умею держать язык за зубами. Вот те крест, провалиться мне на этом месте!


Однако именно его язык всё разрушил, и это как раз тогда, когда их бизнес пошёл в гору. Язык просто выболтал то, что услышали уши.

Эрик, несомненно, был странным типом. Его настроение менялось по десять раз на дню. Чаще Виктор находил его в подавленном состоянии, нежели в приподнятом, а когда Эрик был подавлен, это означало глубокую депрессию... а когда Эрик был в депрессии, он разговаривал, как настоящий псих. Вот как сегодня, когда он рявкнул на Виктора:

- Не называй меня сегодня Эриком. Называй меня Плутоном.

- Чего?

- В Аверн спуститься нетрудно, но вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться – вот что труднее всего!(2)

- Как скажешь.

На этом Виктору следовало бы и остановиться, видя, что Эрик находится в наимерзейшем своём состоянии. Однако ему нестерпимо захотелось выдернуть Эрика - или Плутона - из этой погружённости в себя, поэтому он произнёс:

- Я слышал, Бисмарк в Версале.

Жёлтые глаза уставились на Виктора с выражением полнейшего безразличия.

- Кто такой Бисмарк?

- Главный у пруссаков, они же с нами воюют. Ты разве не знал? Тебя это не тревожит?

- Мне плевать.

Как тот мужчина из Ориоля. Когда все в Обане усердно молились, чтобы Бог ниспослал им дождь. Все, кроме одного. Священник спросил: "Почему ты не становишься на колени? Если мы не будем молиться о дожде, мы его не получим". "А я из Ориоля", - ответил мужчина. - "Мне плевать на ваш дождь".

Точно так же, судя по всему, и эта война ничего не значила для Эрика. Для него мир снаружи был не более чем иллюзией, и что там сейчас - мир или война - его совершенно не волновало.

Виктор всё ещё не мог успокоиться:

- Это и твоя война тоже.

Эрик холодно посмотрел на него:

- Наша война? Эта война - не у меня с этим Бисмарком. И не у такого беспризорника, как ты, с этим Бисмарком. Это война между прусскими шишками и парой французских шишек.

- Когда Бисмарк войдёт в здание Оперы, ты то же самое будешь говорить?

Эрик рассмеялся.

- Он не узнает, что я здесь, внизу.

- Не обольщайся. Люди знают о тебе, - слишком поздно Виктор понял, что зашёл слишком далеко. Он быстро поднял руку. - Подожди, Эрик, - то есть, Плутон. Меня не обвиняй, я никому ни слова не сказал. Но люди поговаривают о тёмной фигуре, что появляется в здании Оперы. Тебя называют Призраком.

Жёлтые глаза сверкнули - а затем устало закрылись.

- Значит, всё. Рано или поздно, хочешь ты этого или нет, ты наведёшь людей на меня, - он поднял свою костлявую руку. - Для моего и твоего же блага, ты должен уйти прежде, чем это произойдет.

Виктор почувствовал, как у него сжалось сердце. По крайней мере, "уйти", если тут на самом деле подразумевалось "уйти", всё же лучше, чем "умереть". Прежде чем спрашивать, он приготовился взбежать по лестнице, если ответ ему не понравится.

- Уйти куда?

- Я уже некоторое время думал именно об этом. Жизнь в городе плохо сказывается на твоём здоровье. Достаточно взглянуть на тебя.

- Вот дерьмо. А что не так с моей внешностью?

- Ты слишком худой и слишком бледный.

- Вот дерьмо. Кто бы говорил.

- Мне уже слишком поздно что-то менять. Хотя в прежние времена я кочевал с цыганами, - он задумался на минуту. - Пожалуй, это были самые счастливые дни в моей жизни.

Кто бы мог подумать, что этот парень умеет шутить? В его жизни явно никогда не было ни одного счастливого дня. А теперь он хотел загубить и жизнь Виктора.

Виктор чуть не завопил от возмущения:

- Вот дерьмо! Ты хочешь, чтобы я скитался с цыганами, под открытым небом?! Я не знаю никаких цыган. И не хочу знать никаких цыган.

- Тихо, Виктор. Успокойся. Я собирался пристроить тебя у какой-нибудь пары фермеров.

Возмущение по-прежнему клокотало в нём:

- Вот дерьмо. Знаю я эти крестьянские семьи. Не хочу я жить ни с какими фермерами!

Жёлтые глаза сверкнули.

- Что это за фермерские семьи, которые ты знаешь?

Виктор против воли угрюмо ответил:

- Да есть тут какая-то старая толстая тётка и её муж, они привозят на телеге морковь и репу аж от самого Нантьера. Я иногда на них подрабатываю. Она особа хитрая, но я похитрее буду, так что внакладе я не остаюсь.

- Когда следующий базарный день?

Виктор нехотя ответил:

- В четверг, - а потом ему пришлось ещё сказать Эрику, сколько дней осталось до четверга, поскольку тот совершенно потерял всякую связь с внешним миром.

- Очень хорошо. В четверг ты отведёшь меня к этой женщине.

- Вот дерьмо.

- Среди моркови и репы ты будешь в большей безопасности, нежели среди "капусты"(3).

Это что, на самом деле была шутка со стороны Эрика? Виктор бросил на него испытующий взгляд, однако по губам Эрика невозможно было определить, улыбается он или нет.

- Вот дерьмо. Не боюсь я никакой "капусты".

- И я договорюсь с ней, чтобы ты получил школьное образование.

Вот теперь Виктор испугался.

* * * * *

Найти эту женщину оказалось легко. Среди присутствующих она была самой громкой и самой толстой. Прилавком ей служила её же телега, а приехавший с ней муж распряг хромую лошадь с провисшей спиной и увёл животное к корыту с водой.

Значит, Морилье всё-таки приехала на рынок. На какой-то момент Виктор задумался, не сказать ли Эрику, что именно в этот четверг её здесь не видно.

Однако жёлтые глаза, хотя и скрытые в тени под полями шляпы, заставляли Виктора говорить правду. Скорчив гримасу, Виктор дёрнул подбородком в сторону толстухи. Эрик кивнул, и Виктор пошёл за женщиной.

Та сразу увидела Виктора - она видела всё, - но заставила его ждать, пока не рассчитается с парой покупательниц.

Одна из них громогласно вопросила в пространство:

- А где тут у вас прусские пальцы?

"Прусскими пальцами" в народе назывались напёрстки с торчащими наружу иглами, смоченными в синильной кислоте (4) - чтобы парижанки могли защищать свою честь от пруссаков.

Мадам Жаклин Морилье затряслась от смеха.

- А тебе зачем? Тебе-то какую честь защищать?

Это привело к тому, что женщины вцепились друг другу в волосы. Виктору не терпелось увидеть, чем всё это закончится. Однако Эрик, судя по всему, занервничал, он сверкнул на Виктора жёлтыми глазами, и мальчик подёргал мадам Морилье за шаль.

Она резко оттолкнула его, а затем быстро отделалась от своей противницы и повернулась к Виктору.

- Эй ты, щенок, ты что, чёрт возьми, себе позволяешь?

Он зашептал ей на ухо.

Она повернулась посмотреть, куда он указывает, и Виктор едва не покраснел, зная, что представляет собой Эрик. Ведя его сюда, Виктор очень стеснялся и старался держаться на шаг впереди, чтобы со стороны не казалось, что они идут вместе. Эрик, несомненно, был очень необычным созданием. Даже надвинув на глаза шляпу и закутавшись в плащ, он всё равно выглядел странно. Но мадам Морилье казалась совершенно невозмутимой:

- Три золотых луидора только за то, чтобы поговорить с ним?

Виктор кивнул.

- Просто выслушайте его.

Она пожала плечами, явно уверенная, что для того, чтобы справиться с этим типом, никакие прусские пальцы ей не понадобятся, и неторопливо направилась к колонне, за которой скрывался Эрик.

Виктор, крадучись, пошёл следом. Он видел, как она требовательно протянула руку, чтобы получить авансом три золотых луидора. Прикусив каждую монету, она засунула их в кошель, который исчез в недрах её объёмного корсажа. И только после этого приготовилась слушать.

Они решали его судьбу, однако он пренебрежительно отошёл от них. Пусть себе хернёй страдают. Если ферма действительно окажется тёпленьким местечком - хорошо. Если же нет, он просто вернётся на улицы Парижа.

Он уловил окончание разговора - решительное обещание Жаклин:

- Он будет мне как родной сын.

Так ни слова ему и не сказав, лишь бросив на него горящий взгляд своих жёлтых глаз, Эрик исчез.

Виктор мрачно ждал у телеги, пока - ещё и полудня не было - она не опустела. Затем Арман Морилье, вытирая с усов пивную пену, вернулся и запряг лошадь в телегу.

Арман изумлённо уставился на Виктора, когда жена сообщила ему о прибавлении в семействе. Она потрясла кошелем, и он расплылся в улыбке и похлопал своей мясистой рукой Виктора по плечу. После чего отправились домой.


Каждый квартал под определенным мильным столбом на заранее оговоренной дороге в условленный день и час Морилье находили три золотых луидора, а взамен они оставляли завернутые в клеёнку каракули от Виктора.

____________________________
Здесь и далее прим. пер.:

(1) флик – полицейский.
(2) цитата из "Энеиды" Вергилия, VI, 126-129.
(3) игра слов: сabbages означает и капусту, и бомбы, артиллерийские снаряды.
(4) игра слов: синильная кислота - prussic acid, т.е. дословно "прусская кислота". Отсюда и "прусские пальцы".



Часть вторая. 1880. Оркестровый клоун.


Оперный театр был весь в алом шёлке, золоте и бархате. Он сиял. Он жил!

В самые мрачные времена, предшествовавшие всему этому блеску, Эрик часто находил удовольствие в мыслях о беспризорнике, которого он спас от ужасов осады и кровавого хаоса Коммуны. Он представлял, как Виктор играет на солнце среди кур и кроликов в Нантьере. Его лицо больше не бледное и чумазое, а румяное, может быть, даже загорелое. И сам он лоснится, как канализационная крыса. А самое главное то, что этот острый ум быстро развивается под светом новых знаний.

Добыть золото на его содержание было очень непросто, но Эрику это удалось. А Морилье выполняли свою часть сделки, оставляя каракули от Виктора в обмен на каждые три золотых луидора. Эрик сохранял их все, хотя любое из них могло заменить все остальные.

"Господин Эрик, надеюсь, письмо нашло вас. Мне здесь очень нравица. Морилье отлично заботятся обо мне. Я получаю много еды. Вы даже не узнаете меня, так сильно я поправился. Я быстро расту, так что если вы сможете выделить несколько лишних франков на новую одежду, это будет здорово. Спасибо.
Ваш Виктор."

Пожалуй, стоит дать Виктору больше оснований для благодарности. Он получит высшее образование. Однако это требует большей суммы, чем та, которой располагал Эрик. Как же раздобыть нужные средства?

Сидя глубоко под Оперой, Эрик задумался. И ответ не заставил себя долго ждать. Он напишет оперу.


Какую же выбрать тему? Следует выбрать что-нибудь драматическое, с колоритным фоном. Что-нибудь, привлекающее внимание. Жанна д'Арк? Домреми. Дикий Запад? Ларедо.

Подожди-ка. Та албанская легенда, которую он слышал, странствуя вместе с цыганами по Балканам!

Итак, основа сюжета: в Скутари, рядом с Турцией, жил один человек, который женился на девушке из горных районов Мирдиты. Брат его жены стал лихим разбойником, огнём и мечом он наносил туркам немалый ущерб, и за его голову была объявлена награда. Этот брат презирал опасность и часто приходил к ним ночью, чтобы повидаться со своей сестрой и двумя её маленькими сыновьями. Жадный муж, желая получить вознаграждение, сообщил об этом туркам. И однажды ночью, когда брат вошёл в дом и, по обычаю, оставил у двери свой меч и кинжал, турецкие солдаты ворвались внутрь и убили его. Сестра едва не обезумела от горя, однако нашла утешение и поддержку в объятиях любящего мужа. Но однажды ночью она застала мужа в тот момент, когда тот вновь пересчитывал, как Иуда, свои монеты. Тут она всё поняла и обвинила его в том, что он предал брата. Он во всём сознался, однако постарался смягчить её гнев, убедительно объяснив причины своего поступка: опрометчивость брата неизбежно привела бы к тому же самому результату, так почему же награда должна была достаться какому-нибудь незнакомцу, а они остались бы в нищете? А с золотом хорошо будет жить и им, и их сыновьям. Она ничего на это не ответила, и он решил, что сумел её уговорить, и крепко уснул. Однако женщина лежала без сна и слышала, как кровь её брата кричит об отмщении. В полночь она встала, взяла меч брата и отрубила мужу голову. После чего подошла к кровати своих маленьких сыновей и посмотрела на них. Дети крепко спали. Она уже хотела отвернуться, но снова услышала голос крови своего погибшего брата. И тогда она подняла меч и закричала: "Отпрыски гадюки, я не позволю вам вырасти и продать мою родню!" И ещё дважды опустила меч. После чего, с окровавленным мечом в руке, покинула Скутари и вернулась в горы Мирдиты, где её родня воздала ей честь за такой поступок.

Теперь надо дополнить основу деталями. Людям, о которых рассказывается в легенде, необходимы имена. Женщину будут звать Лири - заодно это будет и название оперы. Ее брат-разбойник - Мехмед Ташко. Муж - Рустем Марку. Двое сыновей: Джорджи и Лека Марку. Турецкий офицер, который выплатит награду и убьёт Мехмеда, - Азиз-Бей.

Перед внутренним взором Эрика герои уже представали такими, какими их будут изображать певцы на сцене Оперы.

Однако сначала необходимо было воплотить их на страницах, а потом уже поднимать занавес.


Чистых страниц к его услугам было более чем достаточно: обширная библиотека Оперы содержала огромное количество линованной бумаги для тех канцелярских крыс, что занимались копированием нот. Кроме того, здесь же, на полированных полках и в пыльных архивах, он под покровом темноты реквизировал справочники по искусству композиции, либретто и партитуры признанных мастеров и - без какой бы то ни было уважительной причины, просто потому, что его заинтриговало содержание при беглом просмотре - какую-то книгу под названием "О теории семантической фазы".

Высунув от усердия кончик языка, Эрик углубился в сочинительство. Только тогда, когда он ненадолго прерывался - растереть руки, перекусить или наполнить чернильницу, - он снова замечал писк и возню своих старых компаньонов - крыс. Работая над сценой, в которой семья слышит шаги на улице и ждёт стука в дверь - турки? Мехмед? - он сделал пометку в партитуре: тревожные ноты, речитатив. Далее - предостережение Лири:

Стучат!
У наших ворот
Герой стоит.
Судьба вашего
Дорогого дяди -
В ваших руках.
О его приходе сюда
Не говорите ни слова.
То, что не сказано,
Не будет и услышано.

И часто, когда Эрик тайком пробирался в оркестровую яму, чтобы подобрать на слух мелодию и тихонько проверить аккорды на рояле, он видел в тёмном здании сверкающие глаза его первой аудитории, его первых критиков.

Описывая своих персонажей, стараясь вдохнуть в них жизнь, он всё лучше и лучше узнавал их.

Нечто большее, нежели простая жажда золота, должно было побудить Рустема предать своего зятя, своего собрата под турецким гнетом, своего гостя.

Тонга йейта. *
Долгих лет жизни.
Входи, не стесняйся.
Наш дом - твой дом.
Здесь тебе всегда рады.
Все мы родня.

Во-первых, на Рустема Марку, как на христианина, гяура, давила необходимость доказать свою покорность турецким хозяевам. Во-вторых, он сильно ревновал, видя, как его сыновья восхищаются дядей-разбойником. Негромкое ворчание Рустема будет удачно переплетаться с восторгами мальчишек, слушающих истории Мехмеда о том, как он постоянно совершает набеги и обводит турков вокруг пальца в своей бесконечной борьбе за свободу албанцев: нападает на заставы, устраивает засады на сборщиков налогов... Словно пикирующий орёл:

Турецкий волк в моих когтях;
Кровь его льётся рекой.
(Хорошо, что он не в твоём клюве -
Ты бы потерял его из-за своей болтовни.)

Лири тоже обрела сложность, глубину. Разумеется, она оплакивала гибель своего брата, убитого турками. Ирония заключалась в том, что в глубине души она на самом деле не испытывала к нему горячей привязанности, пока он был жив, потому что он сперва выдал её замуж за Рустема Марку против её воли, а затем своим безрассудством подвергал её семью постоянному риску. Однако честь заставляет её отомстить за его смерть:

Честь - это главное.
Дороже любви.
Дороже жизни;
Важнее, чем муж,
Важней, чем жена;
Дороже себя самого
И жизни ребёнка дороже.
Осквернивший честь
Смоет позор кровью.
Честь жестока, честь сурова;
Не жди пощады или жалости.
Ничто больше не имеет значения,
Если поругана честь.
"Лек дукагини"
Будет соблюден.
Ибо честь - это главное.

Эрик, кажется, припоминал, что "лек дукагини" означает что-то вроде "право мести", или, может быть, "закон гор". Точного значения он не знал, но был уверен, что фраза придаст достоверности, и в пении будет звучать просто прекрасно.

Сначала Лири подумает, что проболтаться о местонахождении Мехмеда Ташко мог её сын, хвастаясь перед друзьями. (Эрик вдруг решил убрать Леку и сделать Джорджи единственным ребёнком). Она даст Джорджи нагоняй за это, возможно, даже побьёт его. И только потом обнаружит Рустема, пересчитывающего золотые монеты, и осознает, что предателем был ее муж.

(Образ Джорджи Эрик писал с Виктора - персонаж получил всю дерзость этого мальчишки. Тут прекрасно подходил комический речитатив:
- Дядюшка Мехмед, сними свою шляпу.
- Мой дорогой племянник, зачем тебе это?
- Хочу посмотреть, какая цена написана у тебя на лбу. Отец сказал, тебе её турки назначили.
Джорджи получился настолько реальным, что у Эрика слёзы на глаза навернулись, когда Лири убила Джорджи. Чувство было такое, словно кто-то убил Виктора.)

Когда дело доходит до убийства Джорджи, Лири должна ужасно разрываться между чувствами и долгом, здесь у неё будет красивая ария, когда она смотрит на спящего мальчика:

Как он прекрасен!
Но красота должна умереть,
Когда под ней
Скрывается ложь.
Как он прекрасен!
Но долг зовёт меня,
Кричит в моей крови
О том, что должно быть сделано.

Как он прекрасен!
Но красота должна умереть,
Когда под ней
Прячется ложь.

Он не стал особо ломать голову над тем, что же Лири будет делать с золотом после того, как убьёт Рустема и Джорджи. Она не берёт его с собой, убегая в горы. Чтобы этот поступок оставался исключительно делом чести, она жертвует золотом, бросая монеты в колодец... звучная россыпь божественно чистых нот - и тишина.


На протяжении всего творческого процесса Эрик множество раз всё переделывал, часто меняя написанное коренным образом. Заметив, что краткий всплеск эмоций в конце второго акта, когда Лири застаёт Рустема с золотом, оказался более волнующим, чем растянутый финал, он вычеркнул длинную сцену, над которой так долго потел.

Закончил он, частично переделав начало. Увертюра завершится тремя ударами по деревянному бруску, совпадающими с обычными тремя ударами, что сигнализируют о поднятии занавеса - они будут знаменовать стук в дверь, когда Мехмед приходит в дом своей сестры.

Теперь осталось лишь обработать все черновые наброски и бесконечные запутанные исправления, превратив их в совершенный экземпляр. Такой же, как Опера со своими подвалами, скрытыми от людского взора и всеми забытыми.


Рукопись "Лири", перевязанная голубой лентой, легла на стол директора Оперы.

Эрик сделал множество изменений в конструкции здания, которых не было в планах архитектора Гарнье. Глухими ночами, когда строительство Оперы близилось к завершению, Эрик создавал секретные ниши, потайные ходы, раздвижные панели и смотровые отверстия в стенах. Поэтому ему не потребовалось никаких особых ухищрений, чтобы привлечь внимание управляющего к рукописи новой оперы.

Скрываясь за картиной, изображающей эпизод из "Одиссеи", и подглядывая за происходящим в комнате через глаза Цирцеи, Эрик видел, как Анри Валембер вошёл в кабинет, поставил на подставку трость с золотым набалдашником, повесил на вешалку серый цилиндр, снял серые перчатки, после чего, поглаживая бородку, остановился, уставившись на рукопись, лежащую поверх кучи на его столе.

Господин Валембер проверил список опер, покачал головой, мельком пролистал "Лири", после чего осторожно поднял её за уголок, а другой рукой позвонил в колокольчик, вызывая секретаршу.

Она торопливо вошла, прижимая к груди блокнот и вытаскивая из волос карандаш. Директор вопросительно посмотрел на неё, встряхнув рукописью:

- Откуда взялись эти детские каракули? Я не вижу их в списке, утверждённом отборочной комиссией.

У Эрика заполыхали уши. Детские каракули! Да, он был самоучкой, это правда, но "Лири" была вполне зрелым произведением.

Секретарша взглянула на рукопись и категорически заявила, что видит её впервые в жизни. Валембер кинул на неё уничижительный взгляд, поджал губы и засунул "Лири" в самый низ лежащей на столе кучи.

- Всему своё время. Как на танцах в Жонкьере.

В Жонкьере дочь мэра пожаловалась, что её никто не приглашает танцевать, поэтому мэр постановил, чтобы все девушки садились на длинную скамью, а кавалеры приглашали их в порядке очереди.

Валембер отослал секретаршу и уселся читать.

Эрик смотрел, как он прочитал и забраковал две новые оперы, после чего надел перчатки, взял трость и цилиндр - и на этом его работа на сегодня была закончена. Эрик кипел от злости. Если так будет продолжаться...

На следующий день первым, что бросилось в глаза господину Валемберу, была рукопись "Лири". Он позвонил в колокольчик. И снова секретарша отрицала свою причастность.

Валембер сердито поджал губы, засунул "Лири" в самый низ и прочитал лишь одну рукопись, после чего сослался на головную боль и ушёл на весь день.


На следующее утро Валембер раздражённо швырнул на стол трость и цилиндр, сорвал с себя перчатки и бросил их на пол, после чего зазвонил в колокольчик.

Эрик наблюдал, как постепенно багровеют два лица: Валембера, указывающего дрожащим пальцем на снова лежащую на самом верху "Лири", и секретарши, которая стояла, скрестив руки, и качала головой.

В итоге всё закончилось тем, что секретарша выскочила из кабинета в слезах.

Валембер схватил "Лири" и взмахнул ею над мусорной корзиной, готовясь разорвать рукопись на две части.

Глаза Эрика засверкали. Возможно, у него даже против воли вырвалось яростное шипение - он не заметил.

Валембер остановился в самый последний момент. На его лице ясно отражались все чувства. Страх, любопытство, растерянность, различные догадки и предположения - всё это по очереди проявлялось в его чертах. Наконец, пожав плечами, он перешёл к действиям. Отодвинув трость и цилиндр в сторону, чтобы освободить на столе место для чтения, он хмуро посмотрел на дверь в приёмную и приступил к изучению рукописи.

Эрик смотрел. И улыбался.


В этот день господин Валембер не стал уходить домой пораньше. Он позвонил в колокольчик.

Заплаканная секретарша увидела в его руках проклятую рукопись и приготовилась к очередному потоку обвинений, однако лицо господина Валембера, когда он оторвался от чтения, светилось задумчивой улыбкой, а его глаза как будто даже не видели её.

- Будьте добры, мадемуазель, найдите господина Лефевра, если он находится в здании, и попросите его зайти ко мне в кабинет.

Секретарша обрадованно кивнула, а затем заметила перчатки на полу и подошла, чтобы поднять их. Валембер добродушно махнул на неё рукой:

- Не надо, мадемуазель, оставьте их. Идите, идите.


Эрик чувствовал, как его сердце колотится, словно отсчитывая такты быстрой мелодии. Клод Лефевр был молодым и амбициозным дирижёром, Эрик слышал, что Валембер отзывался о нём как об очень перспективном молодом человеке. Еще он слышал, как в театре поговаривали, будто Лефевр и Валембер - очень, очень близкие друзья.


Лефевр, судя по всему, действительно был в Опере, так как уже через несколько минут он оказался в кабинете Валембера.

Лефевр выразительно приподнял ровную бровь:

- Ты меня звал, Анри?

Валембер указал на рукопись "Лири" и, слегка посмеиваясь, сказал:

- Клод, тут одна вещичка от неизвестного автора, очевидно, любителя.

Эрик вспыхнул от стыда, чувствуя, как разгорается в груди гнев. Если эти двое посмеют смеяться над его шедевром...

Однако тон Валембера тут же стал серьёзным.

- Просмотри её, скажи, стоит ли она чего-нибудь. И если стоит - может быть, ты сможешь что-нибудь с этим сделать?

Лефевр с сомнением взглянул на рукопись.

- Конечно, с удовольствием посмотрю, Анри.

Валембер подал ему стул, а сам встал рядом.

Сперва Лефевр читал быстро, вскользь, но затем стал листать страницы намного медленнее, а потом вообще вернулся и начал всё сначала. Порой он прерывался, чтобы пропеть какую-нибудь музыкальную фразу.

- Ага, ага, - приговаривал Валембер, используя любую возможность, чтобы похлопать его по спине или пихнуть плечом якобы в порыве общего воодушевления.

Наконец, Лефевр оторвался от рукописи.

- Перспективная вещь. Перспективная. Но, конечно, - он хитро взглянул на Валембера. - Тут требуется много работы.

- Оставляю её в твоих руках, Клод.

"Лири", сжимаемая в руках Лефевра, покинула кабинет Валембера, и Эрик тепло проводил её взглядом.

Скоро, очень скоро мелодии и слова из "Лири" наполнят огромный оперный театр.


Уже потом, сидя в одиночестве глубоко в подвалах Оперы, когда первоначальная эйфория несколько поутихла, Эрик почувствовал лёгкое беспокойство по поводу такого снисходительного отношения Лефевра и Валембера.

Хотя нет, сидел он не в одиночестве. Эрик услышал, как рядом шебуршатся крысы.

- Споёмте, друзья мои. Эта Опера принадлежит вам и мне.

Однако для всего остального мира, да и вообще во всём, что касалось постановки спектаклей, Опера принадлежала Валемберу и Лефевру.

Эрик нервно расхаживал по своему тайному убежищу - так, наверное, заключённый измеряет шагами тюремную камеру. Он должен сделать всё возможное, чтобы "Лири", от общей концепции и до исполнения, продолжала соответствовать его замыслу. Внезапно Эрик остановился, придя к решению.

Он тщательно собрал все свои записки и черновики. Если потребуется, они докажут его авторство. С этими бумагами Виктор сможет выступить в качестве наследника Эрика, написавшего "Лири", и, таким образом, получит право на отчисления и авторский гонорар.

Эрик поморщился - на некоторых страницах отчётливо виднелись следы зубов - и погрозил пальцем крысам, прячущимся в стенах:

- Друзья мои, поедая ноты, петь вы не научитесь.

Эрик сложил бумаги в жестяную коробку, которую он использовал для хранения продуктов. "Лири" очень хорошо сочеталась с жареным миндалём и печеньем, украденным из буфета возле Большого фойе.

Крысы что-то разочарованно насвистывали.

Когда его внутренние часы подсказали о наступлении сумерек, он покинул компанию крыс. Захватив с собой театральный бинокль, который он однажды очень поздней ночью (или очень ранним утром) нашёл забытым в ложе № 5, Эрик поднялся на крышу.


Небо покрывал плотный слой перистых облаков.

Правобережье простиралось вокруг Эрика, словно палитра художника, с Оперой на месте отверстия для большого пальца. Вот Пер-Лашез - серовато-зелёное пятно, черепичные крыши Монмартра - мазок тёмно-розового, Тюильри - ярко-зелёная капля...

Эрик втянул в себя воздух. Поднявшийся ветерок принёс с собой запахи весны. Грохот и скрип повозок внизу сменился внезапной тишиной, и ночь донесла до него отдалённое звучание вальса.

Он поднял бинокль и посмотрел вниз, на Сену. Прямо перед ним тупоносый буксир толкал плотную четвёрку барж. Не удостоив его вниманием, Эрик провёл биноклем вдоль Сены, наблюдая, как слегка пенящаяся река изгибается и исчезает за горизонтом на западе, и, миновав болотистый Гренуйер**, к северу от Сен-Клода различил очертания горы, возвышающейся над Нантьером - Мон-Валериен с пустующим фортом. Всего восемь или десять миль отсюда.

Нантьер тогда тоже был в осаде, но сомнений не было - пруссаки серо-зелёной волной пойдут на прорыв. Тем не менее, Эрик продолжал считать: самые лучшие шансы пережить войну - у фермеров. Война удобряет поля, а не городские улицы. Время показало, что он был прав. Виктор и семейство Морилье войну пережили.

Что он знал о Нантьере? Кажется, именно в Нантьере молодая женщина по имени Мадлен придумала то печенье в форме раковин, которые потом продавала в садах Тюильри? "Мадленки". Он словно наяву почувствовал запах и вкус последних "мадленок", которые он съел всего лишь три ночи назад, стащив их из буфета после того, как стихли отзвуки постановки "Фиделио" и оперный театр погрузился в темноту.

Резко передёрнув плечами, Эрик стряхнул с себя воспоминания о прошлом. Он живёт в настоящем. Он просто вынужден жить в настоящем. И в этом настоящем ему придётся действовать. Пришла пора отправиться в Нантьер.

___________________
* Tongat jeta - долгих лет жизни (алб.)
** Grenouillere - лягушачье болото, лягушатник (фр.)


Он спустился вниз и позволил себе в очередной раз воспользоваться костюмерной Оперы. Ему нравилось любоваться тем сценическим великолепием, которые открывалось его взору при свете фонаря в реквизиторской и костюмерной. Одежда любых стилей. Соответствующие аксессуары: перья, пряжки, пуговицы, ремни, броши, украшения... Вот кастаньеты, платье с оборками и гитара - Кармен... Эрик снова встряхнул головой и принялся обстоятельно экипироваться, собираясь в дорогу.

Голову покрыла плотно обтягивающая шерстяная шапочка. Наконец он нашёл сапоги своего размера - в окрестностях города будет множество грязных луж.

Эрик поднял капюшон рясы - его тень скроет лицо - и взглянул на себя в зеркало. Его фигура казалась довольно худощавой, аскетичной. Перед ним стоял монах - или призрак оного. Эрик поднёс фонарь к лицу. Как честно сказал бы Виктор, Смерть.

Закрепив пакет с бумагами под одеждой, Эрик вооружился тростью со шпагой и кинжалом. На дорогах полно нищих, воров и карманников. Однако затем, подумав, он отказался от оружия. Смерть идёт с миром. А вот Жизнь, кажется, о себе такого сказать не может. Смерть ухмыльнулся.

* * * * *

Когда он вышел, стрелки на часах показывали полночь. Поток карет и повозок к этому времени уже поутих, несколько пешеходов, мимо которых он прошёл, посторонились, уступая ему дорогу. К рассвету он добрался до моста в Нёйи-сюр-Сен, так и не встретив по пути ни одного свободного извозчика, желающего подвезти до Нантьера монаха, от которого пахло смертью.

Собственно говоря, Эрика это вполне устраивало. Разминка для ног пойдёт ему на пользу. Равно как и весенний воздух. Смерть любил жизнь.
Не такую жизнь, которая теплится в подавляющем большинстве людей. А такую, какая горит в нём самом и в таком редчайшем самородке, как Виктор.

Эрик перешёл через мост в Нёйи. И буквально тут же оказался в настоящей сельской местности. Поля были уже совсем зелёными, на деревьях полностью распустилась листва. Он нарочно пошёл через заросли высокой травы, ощущая холодную свежесть росы и вызывая пронзительный аккомпанемент цикад.

Подойдя к развилке дороги, Эрик не обнаружил там никаких указателей. Мон-Валериен находился уже совсем близко, закрывая весь обзор, и поэтому не мог служить ориентиром.

Пока Эрик стоял и размышлял, куда же пойти, сзади раздалось громыхание кареты. Эрик, улыбаясь, повернулся. Кучер должен знать дорогу до Нантьера.

Кучер держал в руке кнут, поскольку в этом месте был довольно крутой подъём.

То ли он принял Эрика за разбойника, то ли просто посчитал его помехой на пути, но он даже не дал ему возможности спросить дорогу. Он махнул рукой, приказывая Эрику убраться в сторону, а когда тот не стал прыгать в канаву, кучер просто ударил его кнутом.

Может быть, кучер неправильно воспринял позу Эрика. Может быть, сапоги странно сочетались с рясой. А может быть, Эрик выглядел так, как будто что-то замышлял... Но нет. Любое препятствие, даже самое невинное, вызвало бы у кучера такую же реакцию.

Эрик смотрел, как кучер замахивается для удара. Будучи слишком гордым, чтобы уворачиваться от кнута, или просто не веря до конца в происходящее, - но Эрик не двинулся с места.

Кнут кучера располосовал его щеку до крови.

Однако Эрик не отскочил в сторону. Он сверкнул глазами и взмахнул полой рясы, словно какая-то большая летучая мышь, и лошади не сбили его, промчавшись буквально в нескольких дюймах, после чего карета с резким скрежетом остановилась.

Кучер завалился на сиденье, выпустив вожжи из рук, но тут же выпрямился и, крепко выругавшись, снова хлестнул Эрика.

На этот раз Эрик увернулся и, быстро выбросив вперёд руку, схватился за жалящий конец ремня. Поморщившись от боли, он намотал его на руку и резко дёрнул.

Крепко державший кнутовище кучер вылетел с козел в канаву.

Из кареты раздался властный голос:

- Урбен! Почему мы остановились? - подобно удару кучерского кнута, тон этого голоса тут же заставлял вспомнить о социальных различиях.

Урбен прохрипел из канавы:

- Ваше Сиятельство, этот ублюдок испугал лошадей.

Пассажир распахнул дверь.

Эрик увидел герб на дверце: золотая буква "У", разделившая на три части тёмно-бордовый круг. Рисунок заставил Эрика застыть на месте, когда в его памяти вспыхнула такая же позолоченная "У" на больших кованых воротах на окружённой рядами тополей дороге, ведущей к замку. Эрик вспомнил высокие каменные стены, за которыми скрывался огромный парк, вспомнил две угловые башни замка, вспомнил ровные ряды распаханных полей вдоль стен, вспомнил предшественника этого самого кучера, везущего этого же самого пассажира - пассажира, который как раз сейчас вышел на подножку кареты и вытянул шею, пытаясь разглядеть, что же происходит впереди.

Его Светлость герцог Эварист д'Ориньи де Уонсвиль, теперь уже совсем седой, но с выступающим, как и раньше (или даже сильнее, чем раньше) носом и подбородком, пристально взглянул на Эрика, задев какую-то давно забытую струнку в глубине его души.

Эрик вспомнил, как стоял вместе с отцом, Андре Бланом, мастером-каменщиком из Барентина, небольшого городка близ Руана, и с матерью, Мадлен, когда мимо них проехала, подняв пыль, карета. Он вспомнил, как пассажир хлестнул по ним острым взглядом, и как побледнела мать. Вспомнил, как отец дождался, пока карета скроется за поворотом дороги, и потряс вслед кулаком. И слова отца: "Значит, он вернулся. А это пусть напомнит тебе, что необходимо оставаться в доме, пока он снова не уедет". После чего отец ударил мать по щеке.

Он вдруг осознал, что герцог обращается к нему, его голос был похож на удар бича:

- ... с дороги, мразь!

Эрик почувствовал, как застучала в висках кровь. Краем глаза он заметил, что Урбен пытается зайти ему со спины. Эрик повернулся и сверкнул глазами. Урбен поспешно удрал, спрятавшись за каретой.

Герцог выхватил пистолет и направил его на Эрика.

- Уйди в сторону, или я стреляю.

Эрик пристально смотрел на него, не двигаясь с места.

Уонсвиль хищно улыбнулся и выстрелил.

Пуля разорвала рясу, задев плечо Эрика. Эрик прикинул расстояние до Уонсвиля, оценивая, сможет ли он допрыгнуть до него раньше, чем тот сделает ещё один выстрел, однако, к сожалению, пистолет давал герцогу явное преимущество и в скорости, и в расстоянии. Эрик развернулся, перепрыгнул через канаву и укрылся за деревом.

Когда он выглянул, Уонсивль уже садился в карету. Урбен убрал подножку и закрыл дверцу, после чего вскарабкался на своё место и с торжествующим криком взмахнул кнутом. Копыта и колёса подняли пыль, и карета продолжила подниматься в гору.


Кровь на пакете с бумагами, к счастью, не успела добраться до титульного листа. Пулевое ранение оказалось несерьёзным, и Эрик обошёлся лишь перевязкой, оторвав полосу ткани от подола рясы. Но душа его требовала мести.

Карету он увидел у оживленной придорожной гостиницы. Герцог и кучер обедали, давая Эрику возможность ослабить крепление колеса или покалечить лошадей, однако он прошёл мимо. Претензии у него были не к карете с лошадьми, а к хозяину и слуге, так что он вполне сможет найти иное место и время, чтобы поквитаться с ними.

Эрик задержался лишь для того, чтобы спросить дорогу. Растрёпанному и нагловатому парнишке-конюху хватило лишь одного сверкающего взгляда, чтобы тут же остановиться и дать прямой ответ: да, дружище, эта дорога действительно ведёт в Нантьер.

По пути Эрик нашёл упавшую ветку, из которой получилась прекрасная трость, хотя на самом деле выбрал он её из-за веса. Он постоянно прислушивался и оглядывался, ожидая, когда же его нагонит карета. Эрик был готов напасть на них из-за дерева или изгороди, отобрать вожжи, а затем уже разобраться с захваченными врасплох герцогом и слугой, - так же, как Виктор расправлялся с крысами.

Но местные фермеры указали ему, хотя и неохотно, верное направление, и он довольно быстро достиг поворота на ферму Морилье, так и не увидев карету. Вместо того чтобы сидеть в засаде на главной дороге и ждать, быть может, не один час, он свернул к дому.


При виде коттеджа Эрик вздрогнул от внезапно нахлынувшего ощущения дежавю. Он даже остановился на полдороге, снова мысленно погрузившись в мечты, которые периодически то и дело возникали у него на протяжении всех тех долгих лет, что он скитался по миру. В этих мечтах он видел, как возвращается к тому теплу и любви, которых никогда не знал в реальной жизни.

Эрик пришёл в себя. Андре и Мадлен Блан не ждут его здесь с приветливыми улыбками и распростёртыми объятиями, да и без объятий тоже не ждут. Они были мертвы, их давно уже не было на этом свете. А для Эрика они были мертвы задолго до того, как ушли из жизни на самом деле.

Он пошёл дальше. Однако не успел он подойти к двери, как его остановил чей-то окрик:

- Эй! - голос прозвучал из расположенного за домом хлева. Обладатель голоса стоял посреди загона, а вокруг сновали облепленные грязью туши. Нахмурившись, он смотрел, как приближается Эрик, взгляд у него при этом был более чем тяжёлым.

- Чего тебе нужно? - грубый тон также не предвещал ничего хорошего.

- Я Эрик.

- Кто?

- Я пришёл повидаться с Виктором.

В этот момент распахнулась дверь дома, оттуда высунулась Жаклин Морилье и, пресекая дальнейшие расспросы мужа, крикнула:

- Арман, дурак, это же Эрик, друг Виктора, - она повернулась к Эрику с приветливой, лишь на мгновение дрогнувшей улыбкой. - Вы шли пешком всю дорогу?

- Да. Где Виктор?

Арман вылез из загона и в таком виде, в каком и был - перемазанный грязью и навозом, - подошёл к ним.

Эрик смотрел на супругов, а те, свою очередь, смотрели друг на друга. Жаклин за эти годы стала ещё толще и громогласнее. Некогда румяная и полная, она превратилась в бесформенную толстуху. Лицо Армана от неумеренного потребления вина стало ещё более красным. А вот усы его теперь были белыми - только не от пивной пены, а из-за возраста. Однако гораздо более сильное впечатление на Эрика произвёл разительный контраст между собственной бледной, как мел, рукой, сжимающей паломничий посох, и цветущим видом фермеров.

Жаклин сложила ладони вокруг рта и зычно крикнула, обращаясь к далекой фигуре, виднеющейся в полях:

- Виктор!

Фигура, до этого своей неподвижностью напоминавшая чучело, зашевелилась и принялась орудовать мотыгой. Жаклин снова позвала:

- Поди сюда, дорогой. К тебе кое-кто пришёл, - она поманила его к себе.

Тот выпрямился, отложил мотыгу и медленно направился к ним. Эрик просто выпучил глаза, увидев, как сильно Виктор вырос и как невероятно располнел.

С кряхтением, которое в его представлении, видимо, означало хорошие манеры, Арман прошёл мимо Эрика, задев его плечом, и втолкнул Жаклин в дом. Супруги обменялись ожесточенным шёпотом, после чего Арман высунулся из двери. Он разгладил усы, а затем сделал приглашающий жест и потеснился:

- Входите. Наш дом - ваш дом.

Арман посмотрел на трость. Эрик прислонил её к стене дома и зашёл вовнутрь.

Жаклин оказалась довольно неряшливой хозяйкой, однако упрекнуть её в недостатке гостеприимности Эрик не мог. Она пододвинула ему стоящий у стены стул.

- Вы, должно быть, устали, - когда Эрик с благодарностью сел, она обернулась к Арману. - Подай Эрику бокал вина. Я пойду, наберу воды из колодца, - она взяла со стола кувшин и вышла на улицу.

Эрик услышал плеск воды, а затем раздался голос молодого человека:

- Что случилось?

Жаклин говорила медленно, подчёркивая каждое слово:

- Виктор, мой дорогой мальчик, к тебе пришёл твой покровитель - спустя столько лет.

- Мой кто? И почему ты...

Она оборвала его:

- Давай, Виктор, иди к колодцу. Набери для меня ведро и наполни этот кувшин.

Они ещё о чём-то говорили, но едва слышно, и похожий на крысиный писк скрип ворота заглушал их разговор.

Арман вручил Эрику бокал вина и налил себе - куда более полный. Пока Жаклин с Виктором не вернулись, он быстро опрокинул в себя первый бокал и налил ещё.

Жаклин и Виктор зашли в дом, послышался её голос:

- Какой приятный сюрприз, не правда ли, Виктор? А теперь, Виктор, приведи себя в порядок. Приготовься, Виктор, снова встретиться со своим благодетелем, Эриком.

Держа в одной руке капающий кувшин, другой рукой она подвела Виктора ближе.

Эрик не знал, чей взгляд сейчас был более пристальным, - его или молодого человека. Да и не это его сейчас волновало.

Виктор? Этот увалень с совершенно тупым взглядом?! У Эрика с трудом укладывалось в голове, как шустрый и сообразительный уличный мальчишка мог вырасти в такую неотёсанную деревенщину. Как обидно! Эрик пытался скрыть своё разочарование, запрятать подальше обманутые надежды. Что хорошего он сделал для мальчишки, отправив его в сельскую глушь, погрузив в эту отупляющую рутину?

Эрик никак не мог заставить себя хотя бы встать и пожать ему руку, не говоря уже о том, чтобы вскочить и обнять его. Однако ему удалось справиться со своим голосом:

- Рад снова видеть тебя, Виктор.

Виктор переступил с ноги на ногу и посмотрел вниз, словно шевелящиеся ноги безмерно его удивили.

- А... я тоже рад снова видеть вас, Эрик.

Бедная потерянная душа. Ничего в нём не осталось от прежнего Виктора, юного Виктора. То ли из-за нахлынувшего чувства вины, то ли из-за жалости, но Эрик всё-таки встал и обнял Виктора. И тут же отступил. Он чувствовал такое же смущение, какое сейчас явно читалось на лице Виктора.

Всё это время Жаклин стояла с улыбкой, одобрительно склонив голову и уперев руки в бедра. Затем подняла уголок фартука и промокнула глаза:

- Какое счастливое воссоединение! У меня прям слёзы на глаза наворачиваются.

Первая фальшь - по крайней мере, первая, которую уловил Эрик. Жаклин чертовски хорошо знала, что никакое это не "счастливое воссоединение".

Эрик снова повернулся к молодому человеку. Может быть, ничего в нём не напоминало Виктора, потому что это был не Виктор?

Виктор видел Эрика в самом дурном расположении духа, в самом скверном настроении, и с пониманием отнёсся к этому. Виктор бы не забыл.

Эрик постарался произнести как можно небрежнее:

- Помнишь Плутона?

Псевдо-Виктор бросил озадаченный взгляд на Жаклин и Армана, однако те ничем не могли ему помочь и лишь натянуто улыбались. Он пожал плечами.

- Ну конечно. Это означает "лучше, раньше".

Эрик нехорошо улыбнулся. Молодому человеку показалось, что Эрик произнес "plutot".*

- Совершенно верно. А помнишь ту беременную крысу, которую ты убил раньше других?

Снова бросив взгляд в сторону и не получив никакой помощи, молодой человек неуверенно засмеялся:

- Ага. Это было нечто, правда?

- Десять крыс одним ударом, - Эрик засмеялся. - Мастерский удар, мой мальчик.

Эрик оказался не единственным, кто мог различать фальшивые ноты. Жаклин схватила кухонный нож и подскочила к двери, перегородив выход:

- Арман, Леон, хватайте его! Он знает!

Эрик наклонился, чтобы схватить табуретку за ножку. Однако прежде, чем он успел взмахнуть этой табуреткой, двое мужчин навалились на него и заломили ему руки. Эрик яростно отбивался, однако им удалось сбить его с ног, ибо все его умения не могли противостоять столь значительному перевесу в грубой силе. После чего Леон прижал его к полу, Жаклин приставила нож к горлу, а Арман схватил железный котелок и обрушил его Эрику на голову.

_______________________________
* plutot - лучше, раньше, скорее (фр.). По звучанию совпадает со словом Pluto (Плутон).


Придя в себя, Эрик обнаружил, что сидит в углу комнаты, на полу, раздетый догола и связанный по рукам и ногам.

Трое Морилье сидели вокруг стола, посреди которого были свалены в кучу его вещи. В руке у Жаклин позвякивали шесть луидоров, которые до этого находились у Эрика в кармане. Леон натягивал на ноги сапоги Эрика. Арман, наклонившись к очагу, поджигал жгут из бумаги, чтобы раскурить свою трубку. В жгут была свёрнута страница из черновика "Лири".

Жаклин первой заметила, что Эрик очнулся.

- Ну что, вернулся к нам, да?

Эрик прохрипел:

- Что случилось с мальчиком?

Проигнорировав его вопрос, Жаклин указала мужчинам на покрытую запекшейся кровью повязку на его плече. Они тут же содрали с него грубую ткань, скорее всего, надеясь найти под ней что-либо ценное.

- Откуда это у тебя?

- В меня стреляли.

- Небось, когда золото крал.

Эрик пропустил это замечание мимо ушей.

- Что стало с мальчиком?

Она явно наслаждалась происходящим:

- Твой драгоценный Виктор недолго протянул. Эта маленькая канализационная крыса простудилась и умерла в первую же зиму. Разумеется, нам не хотелось, чтобы поток золота прервался из-за такой ерунды. Поэтому мы платили деревенскому аптекарю, чтобы он корябал нам эти записки. Кстати, о бумагах... - Жаклин потянулась за открытым пакетом и обнаружила, что Арман раскуривает титульной страницей свою трубку. Она сердито посмотрела на мужа. - Прекрати, дурак. Давай сначала выясним, что это такое.

Арман с недовольным видом затянулся и демонстративно выпустил струю дыма:

- Сама ты дура. Надо было сказать ему: "Жаль, но вы напрасно проделали такой долгий путь. Виктор только что ушёл".

Жаклин рассердилась:

- Я подумала, что мы сможем выдать Леона за Виктора. По-моему, риск того стоил. Разве я виновата, что Леон так похож на тебя и всё испортил?

Леон оторвал взгляд от сапог:

- Эй! Вот только меня обвинять не надо.

- Заткнись.

Леон заткнулся.

Жаклин постучала пальцами по бумагам:

- Вернёмся к этому, - она повернулась к Эрику. - Так что это за писанина такая?

Эрик обжёг её взглядом:

- Музыка.

- Музыка? - она пролистала страницы. - Да, музыку вижу. Но только не всё из этого музыка. А остальное что?

- Это всё опера - музыка и слова.

- Это ты написал? Сам сочинил?

- Это я написал. Сам сочинил.

- Что ж... весьма культурный мешок с костями, а?

Эрик не стал утруждать себя ответом.

Жаклин улыбнулась.

- Музыка. Музыку не съешь, и музыкой ни с кем не расплатишься, - она собрала все бумаги и бросила их в камин. - Зато музыкой можно накормить огонь.

Эрик смотрел, как доказательства его авторства улетают вместе с дымом, превращаясь в пепел. Он прищурился, и вовсе не из-за дыма.

- Вам не стоило этого делать.

Жаклин словно и не слышала. Ее взгляд равнодушно скользнул по его голой связанной фигуре и остановился на шести луидорах. Вздохнув, она снова взяла их в руку:

- Что ж, это последние, больше мы от него не получим.

Когда она припрятала шесть луидоров в тайник под каменной плитой на полу, даже не позаботившись скрыть от него этот тайник, Эрик понял, что в её глазах он уже всё равно что мертвец.

Он напрягся в своих путах, но не смог ни порвать их, ни даже ослабить. Тут Эрик заметил, что Арман завороженно наблюдает за ним, и уставился на фермера пылающим взором.

Арман попытался вернуть ему такой же взгляд, но не выдержал и опустил глаза. Тогда Арман пошёл в наступление, замаскировав его насмешкой:

- Глянь на него. Припёрся, ничего не подозревая. Такой доверчивый, что корова сожрёт - он не заметит.

Леон засмеялся.

- Тогда уж лучше свиньи.

От смеха Арман едва не поперхнулся своей трубкой. Он вытащил её изо рта:

- Да они в нём даже пищи себе не найдут, ты только посмотри - Старина Лицо-Трупа, Старина Кожа-Да-Кости, - закашлявшись, он отложил трубку.

Жаклин оборвала их, не глядя на Эрика:

- Хватит паясничать. Прикончите его.

Но для начала Арман прикончил бутылку вина.

* * * * *

Он лежал под толстым слоем грязи глубоко в канализации... или погрузился в ил Сены... Нет - грязь была совершенно не такой. Он ощутил, как месиво вокруг него шевелится, взбиваемое кем-то куда более крупным, чем крысы. Толпящиеся вокруг фигуры хрюкали и сопели, обнюхивая его и наступая ему на ноги.

Эрик пришёл в себя, ощутив тяжесть толкающихся вокруг него туш. Он крепко зажмурился, чтобы выступившие слёзы очистили глаза от грязи, и по расплывчатым кляксам света и тени установил своё местонахождение: он лежал, по-прежнему голый и связанный, в свинарнике, беззащитный перед кабаньими клыками.

Сначала он извивался и пинался, чтобы внушить свиньям, что он - нечто отчаянное и опасное и может дать им сдачи, если они попытаются его съесть, а заодно чтобы проверить, не получится ли ослабить веревки. А затем, преодолевая пульсирующую головную боль от удара сковородкой и ни на минуту не прекращая извиваться и растягивать путы, попытался понять, почему он ещё жив - если только, конечно, он не вернулся с того света.

Либо Арман был слишком пьян, чтобы убедиться, что Эрик действительно умер, либо Морилье рассчитывал, что удар по голове и верёвки сделают Эрика совершенно беспомощным.

Его зрение, наконец, прояснилось, и он почувствовал отвращение при виде злобных уродливых свиных рыл. Однако затем он улыбнулся свиньям, не прекращая отгонять их от себя. Они были такими, какими их создала природа, - так же, как и его природа создала существом, которое одно время вынуждено было зарабатывать на жизнь, выставляя себя напоказ как "живой труп". Люди загнали свиней сюда - так же, как и его, в сущности, люди загнали в подвалы Оперы.

Однако это не делало свиней его друзьями. Для них он не был Человеком-Хозяином. Он был всего лишь едой, которую бросил им Человек-Хозяин.

Эрик стал шарить руками по грязи, надеясь найти хоть какое-нибудь орудие - острый камень, осколок кости - что-нибудь, чем можно было бы отогнать свиней и разрезать верёвки. И под руку ему попалась утопленная глубоко в грязи кость.

Не осколок, а целая кость... бедренная кость человека. Маленькая.

Виктора?

Эрик печально улыбнулся, однако внутри него клокотала ярость. "Значит, здесь ты и дожидался меня все эти годы?"

Эрик крепко схватился за закругленный конец кости. Он держал её в одной руке, и ему приходилось работать обеими руками, как одной. Как раз в этот момент один хряк направился к нему, покачивая головой с острыми изогнутыми клыками. И получил резкий удар костью по рылу. Хряк с удивлённым хрюканьем отступил, но всё равно продолжал пристально смотреть на него.

Эрик почувствовал, что путы слегка ослабли. Должно быть, в верёвку впиталась влага из грязи. Он сумел чуть-чуть растянуть её, обеспечив себе хоть немного свободы в движениях.

Его запястья были связаны спереди, и, согнувшись, он сумел дотянуться до веревки, стягивающей его скрещённые лодыжки. Из-за той же грязи узлы стали скользкими, особенно для уже окоченевших от холода пальцев. Однако Эрик не сдавался и, в конце концов, сумел просунуть ноготь под верхнюю петлю узла. Дальше пошло легче, хотя и не настолько легко, как ему хотелось. Наконец, он ослабил весь узел и стянул верёвку со щиколоток. После чего поднялся на ноги.

Выпрямившись - хотя и покачиваясь - Эрик снова стал Человеком-Хозяином, и проблем со свиньями у него больше не было. И хряк, и свиньи расступились, когда он, поскальзываясь, стал пробираться по грязи к забору. Кость он по-прежнему сжимал в руке, хотя отбиваться от свиней уже не требовалось.

В таком вот виде - со связанными запястьями и с костью в руке - он и выбрался, пошатываясь, из загона.

Эрик прислонился к забору, жадно и глубоко вдыхая холодный воздух. Затем выпрямился и мрачно обвёл взглядом богатые фермерские угодья. Вдалеке он увидел фигуру человека, обрабатывающего землю, готовя её к посеву. Эрик увидел, как стоящий в поле оперся на мотыгу и приподнял сначала одну, затем другую ногу, словно не мог налюбоваться сапогами. Леон.

Эрик усмехнулся. На некоторое время он выкинул Леона из головы и попробовал избавиться от верёвки на запястьях. Зубам узел не поддался. Ещё раз глубоко вдохнув чистый прохладный воздух, он повернулся к загону.

Поймав взгляд хряка, Эрик стал неотрывно смотреть на него. После чего негромко произнёс самым сильным и убедительным тоном, на который только был способен:

- Поди сюда.

Хряк повиновался - возможно, потому, что Человек-Хозяин был также и Человеком-Кормильцем. Он просунул голову между прутьями, высматривая, что же Человек ему принёс.

Присев, Эрик медленно поднёс связанные руки к голове хряка, аккуратно подцепил верхнюю петлю узла на клык и с усилием надавил.

Хряк попятился, потащив Эрика за собой через забор.

Эрик сверкнул на него глазами:

- Стой смирно.

Хряк всё ещё подозрительно смотрел на него, но приказ Человека-Хозяина перевесил. Правда, грязь не давала ногам животного надёжной точки опоры.

Эрик снова зацепил узел за клык и резко надавил. Теперь уже узел поддался, стал свободнее. Зубы Эрика завершили начатое, и верёвка упала к его ногам.

Эрик снова пристально посмотрел на хряка и сплюнул грязь.

- Я тебя ещё накормлю, - пообещал он.

Хряк слегка наклонил голову, словно кивнув в ответ.

Эрик бросил быстрый взгляд в сторону Леона - убедиться, что тот издалека ничего не увидел. Грязь обеспечивала ему хорошую маскировку. Эрик поднялся с корточек и направился к двери дома.

Его трость по-прежнему была прислонена к наружной стене, однако он оставил себе кость. Некоторое время Эрик прислушивался у двери, а затем распахнул её и шагнул вовнуть.

Арман стоял в центре комнаты, набивая трубку, а Жаклин, наклонившись над столом, накладывала на тарелку куски ветчины. Оба они застыли с открытыми ртами, когда Эрик, размахивая бедренной костью, ворвался в дом.


Убив Армана и Жаклин и на всякий случай изуродовав их тела до неузнаваемости, Эрик поднял повыше кувшин и вылил на себя всю воду, смывая отвратительную корку из грязи, дерьма и крови. Затем сорвал с кровати одеяло и насухо вытерся. По-прежнему голый, он прикончил ветчину, после чего вооружился кухонным ножом и стал ждать, когда с поля придёт Леон.


Перерезав Леону горло, он стянул с его ног сапоги, после чего раздел всех троих, оттащил их по одному к загону и перекинул через забор к свиньям.

Покончив с этим, он направился к колодцу. Колодезный ворот пел свою песню, когда Эрик поднимал одно ведро за другим и тут же на месте отмывался дочиста. Вернувшись в дом, он снова вытерся и надел одежду и обувь. Подняв каменную плиту в полу, он извлёк из подземного тайника золото. Вместо него Эрик похоронил там кость.

Он не стал долго размышлять над тем, что делать с золотом.

Лири, убив мужа и сына, сначала некоторое время смотрела на мешок с золотом. После чего высоко подняла его - так палач поднимает отрубленную голову - и запела:

Смотри!
Ради этого были произнесены предательские слова.
Ради этого была продана бессмертная душа.
Смотри!
Мешок с золотом.
Смотри!
Из-за этого погиб отважный герой.
Из-за этого развернулась кровавая драма.
Смотри!
Мешок с золотом.
Смотри!
Из-за этого очерствело материнское сердце.
Из-за этого уже не станет старше юное дитя.
Смотри!
Мешок с золотом.

Она опустила мешок в кровь Рустема и Джорджи, а затем бросила его в колодец, после чего вернулась в горы, к своей родне.

Эрик поднял мешок с золотом, взвесил его на руке... Потом нашёл веревку и подвесил мешок на здоровое плечо, спрятав его под плащ.

Где-то здесь была и лошадь, и телега, однако Эрик взял свою трость и отправился домой пешком.

* * * * *

Через отверстия в картине, изображающей Цирцею со свиньями, Эрик наблюдал, как напряжённо работают господа Валембер и Лефевр.

Потягивая вино и стряхивая пепел с сигар, директор и дирижер сидели за письменным столом Валембера и обсуждали постановку новой оперы "Иллирия", написанной самим Лефевром.

У Эрика всего минута ушла на то, чтобы понять - они переименовали "Лири", они украли его оперу.

Вернувшись, он целую неделю провёл преимущественно в постели, во сне, исцеляющем душу и тело, и теперь - как раз когда он снова почувствовал себя здоровым, снова стал самим собой - новое потрясение.

От гнева каждая жилка его тела была натянута, как струна, в глазах сверкали слезы ярости. Эрик рассеянно слушал их разговор, перебирая в уме возможные варианты мести. Можно было бы подманить наверх крыс и натравить их на зрителей... Однако затем, осознав до конца всю чудовищность присвоения ими его оперы и того, как они изменили сам дух произведения, он решил устроить им наказание куда более сильное, чем крысы.

Он слышал, как они задумали вставить надоедливый и портящий всю задумку длинный проигрыш - Лефевр напел его Валемберу - в конце второго акта, как раз там, откуда Эрик вырезал длинную сцену, над которой перед этим так долго трудился. ("Блестяще, мой дорогой Клод", - сказал Валембер. - "Работа профессионала. Это, несомненно, опровергнет любые претензии, которые может выдвинуть наш наивный незнакомец.")

Он слышал, как они добавили скучную балетную сцену в финале - горный клан празднует подвиг и возвращение Зоэ.

Зоэ! Они даже Лири дали новое имя.

Теперь, в порыве вдохновения от паров вина и табачного дыма, они перешли к распределению ролей в опере.

Для роли Лири-Зоэ они выбрали Селесту Маскарин, колоратурное сопрано, которой Эрик просто восхищался. Хотя за кулисами Маскарин разговаривала совершенно бесцветным голосом, сберегая все свои эмоции для выступлений, на сцене она превращалась в сгусток огня. Эрик молчаливо одобрил их выбор.

Может быть, опера и не станет полной катастрофой.

Но Марсель Рамболь?! Тенор, играющий Рустема (вернее, теперь уже Батиста; Батиста!) Отвратительный выбор. Эрик про себя называл Рамболя "cabot" в обоих смыслах этого слова: и "шавка", и "плохой актёр". Хороший голос, однако нечёткая дикция: он постоянно путался в гласных и согласных, перевирал текст и выезжал только за счёт мелодий. Свои роли он играл без души, за исключением тех моментов, когда он находил повод играть чрезмерно эмоционально, безбожно переигрывая. Абсурд, одним словом.

А Жоржетт Амаду, слабое лирическое сопрано, которой было уже далеко за двадцать, в роли Джорджи? Дерьмо. Эрик ничего не имел против того, чтобы мальчика играла женщина. Но при мысли об Амаду в роли Джорджи у Эрика просто упало сердце. Вздёрнутый нос вытерпеть ещё можно, но жеманничающий Джорджи вряд ли вызовет те же чувства, что и Виктор.

Жюль Жанвье в роли Мехмеда (теперь уже Али)?! Исключено. У баса профундо был хороший голос, но не фигура. Публика будет стонать от хохота, представляя, как дородный Жанвье пикирует, словно орёл. Не только на турок, но даже на индюков.*

Нет, нет, нет, нет, нет.


Репетиции подтвердили худшие его опасения.

__________________________________
* игра слов: турок - "Turkey", индюк - "turkey cock".


Понаблюдав из затемнённой ложи за одной из таких репетиций, Эрик направился обратно в подвалы. Его так трясло от гнева, что он даже не обратил внимания на попавшуюся ему по пути уборщицу - женщина, увидев его, просто потеряла сознание.

Эта ярость дала новый толчок его мыслям. Любой звук рождается из вибрации какого-либо тела. У всех сооружений частота вынужденных колебаний определяется частотой возбуждения.

Да, да, да, да, да.

Эрик и сам дрожал от возбуждения.

Музыка может разбивать стекло, музыка смогла разрушить стены Иерихона. При соответствующей вибрации он мог бы уничтожить здание Оперы, развалив его на куски и обрушив в подземное озеро.

Эрик оборвал себя. Это удовлетворит его жажду немедленно нанести ответный удар, но это же одновременно и уничтожит его собственный дом.

Ради себя самого, ради того, чтобы его месть была более практичной и художественной, ему придётся быть более разборчивым.

Эрик добрался до своей комнаты, и его взгляд наткнулся на книгу, одолженную им в библиотеке Оперы. Он потянулся за ней.

"О теории семантической фазы", профессор Альф. В. Базан из Лейденского университета.

До сих пор Эрик бегло просмотрел только несколько первых глав. Этот труд требовал внимательного чтения. То, что он успел прочесть, вызвало у него необычайный интерес, однако тем, кто читал книгу до него, математические формулы показались слишком сложными, и почти три пятых страниц до сих пор оставались неразрезанными.

Вооружившись ножом для бумаг, Эрик приступил к освобождению профессорского труда, после чего уселся за изучение.

Некоторые идеи профессора были довольно странными. Он утверждал, что внутри человека - возможно, на клеточном уровне - есть что-то, что говорит телу, какую форму принять.

Но основная его идея, кажется, была такой: когда две любые части живой материи - как бы далеко друг от друга во времени и/или в пространстве они ни располагались - находятся в семантической фазе, они связываются между собой и стереотаксически проводят в жизнь идею, которая в противном случае витает где-то в неопределённости между возможным и реальным.

Эрик был озадачен. Семантическая фаза казалась чем-то другим - и чем-то намного бóльшим - нежели просто резонансные колебания. Кажется, это было как-то связано с влиянием слов на разум и тело.

Профессор считал бесспорным и очевидным тот факт, что воздействие разума может привести к физиологическим изменениям. Если человек думает "это больше, чем я могу унести", то в результате получает боль в спине. Если думает "мне больше не съесть", то получает несварение желудка.

Профессор пошёл дальше, полагая, что звук - не просто шум, а именно звук, несущий в себе определённое содержание - может преобразовать плоть человека.

Находясь в семантической фазе, утверждал профессор, молекулы могут изменять форму. И то, что представляет разум, станет реальностью для тела.

Эрик вспомнил рассказы у цыганского костра, истории об оборотнях и вампирах. В холоде ночи, в свете костра и запахе дыма, было легко поверить в подобные превращения. Почему бы не поверить сейчас? Он знал, на какие чудеса была способна музыка. Он видел, как цыганские скрипачи разрывали сердечные струны и опустошали кошельки.

С подходящим инструментом, дающим нужный звук, он мог бы...

Фагот. Именно он и будет тем инструментом. Фагот называли оркестровым клоуном из-за комического, порою даже язвительного звучания в сольном исполнении. Эрик усмехнулся. Уж ему-то приходилось видеть злобных клоунов! Например, он сам...

Глиссандо. Именно оно и даст нужный звук. Всё дело в демоническом характере глиссандо. Кричащее глиссандо орла, которое заставляет застыть на месте его добычу.


Следующим вечером он осмелился выйти наружу, и в музыкальном магазине возле Оперы купил лучший фагот из тех, что были в наличии. Если старенький продавец и удивился, как же его странный клиент собирается играть на этом инструменте, то не стал озвучивать свои мысли.


Эрик усмехнулся. Золото, которое Лири бросила бы в колодец на ферме Морилье, позволило заплатить за инструмент, который будет аккомпанировать тому, как Лири бросает золото в колодец. В этом ему чудилась какая-то высшая справедливость.

Звук должен быть выверен идеально. Эрик поправил двойную трость инструмента и скоректировал давление губ, чтобы получить именно тот звук, который был нужен.


Время у него в запасе было, однако не так уж и много. Он подслушал, как Валембер и Лефевр, торопясь закрепить за собой авторство, решили назначить премьеру "Иллирии" уже через шесть недель. Лефевр скрепя сердце согласился, чтобы другие дирижёры временно взяли на себя уже идущие в Опере постановки, в то время как сам он полностью сосредоточился на отшлифовке "Иллирии".


Эрик же не менее целеустремленно применял формулы профессора Базана - так, как он их понимал, - к глиссандо. Это означало добавление мордентов и укороченных трелей. Эти мелодические украшения на неудобном и грубом фаготе были сложны даже для виртуоза. Эрику часто приходилось смеяться - как искренне, от предвкушения, так и от досады на свои поистине достойные клоуна и попытки, и результаты. Несколько раз он уже собирался махнуть на всё рукой. Но в конце концов добился того, чего хотел.

Глиссандо действовало даже слишком хорошо, особенно на него. Звук затрагивал всё его существо, гармонические колебания охватывали каждую его клетку.

Он скорее чувствовал, чем слышал, как вибрирующее глиссандо зловеще набрасывается на него - и одновременно с этим опускается дьявольская тень.

Закончив играть, Эрик, не выдержав, нервно рассмеялся - он словно только что избежал воздействия гибельных чар, которые сам же и наложил на себя этим звуком.

Он догадался, что эта мелодия была созвучна с чем-то во вселенной, что она совпадала по фазе с аналогичными нотами, звучащими где-то и/или когда-то.

Эрик почувствовал, что весь вспотел. Если бы он не сконцентрировался на извлечении этого звука и позволил какой-нибудь шальной мысли вторгнуться в свой разум - кто знает, какие перемены в нём могли бы произойти?

Чёрта с два он будет ещё раз играть сам себе это проклятое глиссандо. Эрик сложил инструмент в футляр и убрал его подальше, раз и навсегда вычеркнув из памяти партию фагота. И даже после этого он не мог смотреть на эти нотные листы без дрожи, хотя и с мрачной улыбкой.


Эрик наблюдал за прибывающими на репетицию музыкантами и ждал, когда фаготист обнаружит изменения на своём пюпитре.

Фаготист долго смотрел на свою новую партитуру, после чего неуверенно приблизился к Лефевру:

- Простите, маэстро, но вы не говорили мне об этом.

- О чём? - Лефевр надменно принял листок из его рук. Затем внимательно посмотрел на него и нахмурился. Кивнув головой в сторону офиса Валембера с чем-то средним между замешательством и досадой, он раздражённо сунул бумагу фаготисту. - У меня не было времени. Дайте-ка я послушаю, как вы это играете.

- Конечно, маэстро. Я сразу это увидел, первым делом, вы же понимаете.

- Понимаю, понимаю. Играйте.

Фаготист был человеком опытным и знал, что для чистой игры ему потребуется некоторое время: достав фагот из футляра, он несколько минут подержал его, чтобы тот остыл до температуры репетиционного зала. Остальные музыканты обменялись улыбками. Лефевр мрачно смотрел на всё это: его пальцы тихонько шевелились - и не в такт движениям фаготиста, а так, словно они чесались разорвать на клочки то ли ноты, то ли музыканта... а может, и то, и другое вместе.

Однако после нескольких попыток глиссандо приблизилось к замыслу Эрика, и музыканты перестали улыбаться и шептать, а Лефевр закивал:

- Ещё раз, ещё. Это уже больше похоже на то, что я подразумевал. Я так и вижу, как зрители ахнут от ужаса, когда золото высыпется в колодец.

Эрик ушёл оттуда. По углу наклона солнечных лучей он определил, что Валембер уже вот-вот должен прибыть в свой офис. Эрик поспешно пробрался по своим тайным переходам и устроился на любимом месте за Цирцеей и её свиньями.

Валембер действительно уже приехал, и Эрик застал его в тот момент, когда директор уже освободился от трости и шляпы и приступил к следующему действу - снятию перчаток. Вдруг Валембер застыл, по-прежнему с одной перчаткой на руке, и приоткрыл внутреннюю дверь, чтобы получше расслышать захватывающие звуки, доносящиеся из репетиционного зала.

Фаготист мастерски исполнял глиссандо, а Валембер стоял, чуть наклонив голову и прислушиваясь.

Эрик послал свой голос так, что он, казалось, доносится из ниоткуда и отовсюду:

- Валембер, твоя рука в перчатке, навечно.

Валембер стоял, словно пригвождённый к месту, ещё долго после того, как затихло глиссандо. Затем он встряхнулся, освобождаясь от наваждения, закрыл дверь и ошеломленно огляделся вокруг. Совершенно не думая, он по привычке продолжил снимать перчатку.

И тут же подскочил, задохнувшись от боли, и нахмурился, глядя на свою руку. Дёрнул перчатку - сначала легонько, затем как сумасшедший.

Попытки снять перчатку становились с каждым разом всё более болезненными и более кровавыми, и тогда он начал кричать - и остановиться уже не мог.


Господин Валембер не присутствовал на вечернем представлении "Волшебной флейты". Не вернулся он в Оперу и потом. Никогда.

До конца своих дней он мотался по всему континенту, от одного консультанта к другому, пытаясь понять, что же случилось с его рукой.

Казалось, что перчатка слилась с рукой, что замша обладает всей чувствительностью связанной с ней плоти - так, что не разберешь, где заканчивается перчатка и начинается рука, что для того, чтобы удалить перчтку, потребуется операция, однако операция была невозможна.

А Эрик, напротив, наслаждался этой постановкой "Волшебной флейты". Более того, Эрик рукоплескал Моцарту, скрываясь в тени освободившейся ложи Валембера. Эрик отдавал должное не только произведению своего коллеги-композитора, но и публике, и самому зданию Оперы.

На высоком потолке он с трудом разглядел затмеваемую блеском газовых огней и позолоты великолепную фреску Бодри. Гипсовые нимфы и херувимчики в зрительном зале довольно своеобразно сочетались с надушенными, напудренными и напомаженными владельцами абонементов.

В антракте Эрик выглянул из ложи, рассматривая шумную толпу зрителей, гуляющих и сплетничающих в коридоре. В бурлящем море голосов он вдруг уловил прозвучавшее имя - Уонсвиль.

Эрик, сверкнув глазами, насторожился.

- Да, - произнёс кто-то. - Эварист вернулся со своих плантаций на Мартинике, и я слышала, что он привёз с собой кое-какие товары.

- Что? Ром? Бананы?

- Тростниковый сахар.

Взглянув в том направлении, Эрик увидел, как высокий мужчина с длинным породистым носом рассекает толпу, словно плавник акулы - морскую гладь. Когда толпа расступилась, Эрик увидел красивую чернокожую женщину, идущую под руку с герцогом д’Ориньи де Уонсвилем.

Вот-вот должен был начаться следующий акт, и они вернулись в свою ложу.

Эрик зафиксировал в уме расположение этой ложи, и хотя он не мог заглянуть к Уонсвилю из ложи Валембера, всю оставшуюся часть "Волшебной флейты" его переполняла свирепая дикая радость.


Ни один человек в Опере не связал странное несчастье, случившееся с господином Валембером, с "Иллирией". Никто не заикнулся о проклятии Призрака, хотя демоническое глиссандо вызывало жуткие ощущения у всех, кто его слышал.

Фаготист, казалось, становился всё более бледным и осунувшимся по мере того, как приближался вечер премьеры, а вместе с ним приближалось и его сольное глиссандо, однако те, кто его знал, списывали это на страх перед выходом на сцену.

Больше никаких происшествий не было, всё проходило благополучно.


Для Эрика тоже. К вечеру промьеры он построил в дальнем углу ложи Уонсвиля что-то вроде шкафа, достаточно просторного, чтобы он мог в нём спрятаться. Шкаф этот он замаскировал под колонну, и в противоположном углу построил ещё одну, чтобы они были симметричны и не так бросались в глаза. После чего покрыл их позолотой, чтобы они соответствовали позолоченному интерьеру всей Оперы.

Одновременно он установил переговорную трубку, ведущую из подвала в оркестровую яму, провёл её сквозь деревянный пульт дирижера и закрепил на небольшом возвышении. Отверстие в передней части дирижерского пульта он замаскировал тканью, окрашенной в тот же цвет.


В сам день премьеры Эрик потратил ещё немного времени на то, чтобы убедиться, что всё идёт по плану. Пара певцов заговорила о том, как они будут выходить на поклон и об ожидаемых аплодисментах, однако за кулисами всё, вплоть до маленьких кусочков бумаги, используемых для завивки волос, и подносов для папильоток в гримёрных, было на месте. Похожего на мамонта Жанвье он обнаружил закутавшимся от сквозняка. Эрик мельком увидел в зеркале идеальную округлость бёдер Селесты Маскарин, её прекрасное лицо, припудренные плечи, завитки её чёлки и длинные кудри, которые казались такими прекрасными на Маскарин, но совершенно не подходили для Лири... Всё, достаточно. Он должен успеть спрятаться в колонне до того, как двери распахнутся и публика начнёт занимать свои места.


В мерцании ярких газовых рожков Эрик наблюдал через глазок в колонне за тем, как Уонсвиль взял понюшку табаку из своей табакерки. Эрик испытывал страстное желание наблюдать за исполнением своей оперы, хоть и исковерканной этими негодяями, однако, устроившись на месте, он обнаружил, что взгляд его упирается в затылок Уонсвиля.

Увертюра. Три удара. Занавес.

Он пытался послушать пение сквозь бесконечную глупую болтовню Уонсвиля и его соседки, и порой едва сдерживался, чтобы не закричать на них, чтобы они заткнулись.

Уонсвиль и его спутники восприняли колонны как должное, не сделав ни одного замечания по их поводу, хотя одна из женщин пожаловалась, что до сих пор даже не осознавала, насколько тесные здесь ложи.

Постепенно у Эрика всё затекло от бездействия, и одновременно с этим росла его ярость. Ему потребовалось всё его самообладание, чтобы не выдать своего присутствия. Даже в антракте он не смел пошевелиться. Занавес поднялся ровно в 9:30. Эрик уже был внутри колонны, по крайней мере, за час до этого. До глиссандо в опере было ещё добрых полтора часа. Эрик стоял неподвижно и напряжённо ждал нужного момента.

Наконец момент настал. Лири высоко подняла мешок с золотом и запела свою арию.

На этот раз в ложе замолчали, то ли почувствовав важность момента, то ли уловив что-то в воздухе. Едва заметно колыхался плюмаж с огромным бриллиантом на голове любовницы герцога.

Вот Лири открыла мешок и высыпала золото - и одновременно зазвучал фагот со своим демоническим глиссандо.

Эрик направил свой голос в ухо Уонсвилю:

- Уонсвиль, встань. Уонсвиль, ты словно буква "У".

Уонсвиль встал, рука любовницы упала с его бедра. Словно в трансе, Уонсвиль поднял руки в жесте, который со стороны мог показаться подражанием или пародией на то, как героиня подняла мешок с золотом. Однако его руки были пусты, и он усердно тянул их вверх и в стороны, ноги его были плотно сжаты. Его тело приняло форму легко узнаваемой буквы "У".

Когда зазвучали последние ноты глиссандо, Уонсвиль вышел из транса, обнаружил себя парализованным в таком виде, попытался шевельнуть руками и ногами и опрокинулся, по-прежнему застыв в форме буквы "У", в партер.

Оркестр и певцы вразнобой замолчали.

Внизу, в оркестровой яме, Лефевр застыл почти в той же позе "У". Затем он пришёл в себя и подал знак режиссеру. Занавес опустился.

Капельдинеры бросились спасать Уонсвиля и людей, на которых он упал. Серьёзно пострадал, кажется, только один человек, и этого человека, которому перстень Уонсвиля до крови расцарапал глаз, провели к выходу следом за самим Уонсвилем, который пробовал неуклюже передвигаться через проход, не умея повернуться боком.

Эрик выскользнул из колонны и, незамеченный, наклонился над плечом женщины, глядя вниз на то, как там поживает Уонсвиль. Мужчина, кажется, был жив, однако жить ему теперь предстояло парализованным. Так и случилось: Уонсвиль прожил ещё больше десяти лет, но до конца своих дней он оставался в позе буквы "У". Довольный Эрик утешительно похлопал по спине любовницу Уонсвиля и исчез прежде, чем она обернулась.

Тем временем Лефевр выскочил на сцену и громко закричал, пытаясь остановить панику:

- Дамы и господа! Успокойтесь! Опера вскоре продолжится с того места, на котором была прервана!

К этому времени Эрик добрался до подвала и приготовился у переговорной трубки.

Как и рассчитывал Эрик, Лефевр снова начал с глиссандо, окончание которого испортил Уонсвиль.

И когда фаготист заиграл своё демоническое глиссандо, Эрик нараспев произнёс на ухо Лефевру - так, чтобы не услышал никто другой:

"Как жемчуг, твои зубки,
Рот лепестками роз,
Бутон напоминает прекрасной формы нос,
И ночь затмит любую волна твоих волос."

Представления "Иллирии" были расписаны на две недели вперёд, по четыре спектакля в неделю, как обычно, однако уже во время первого представления занавес опустился ещё до завершения эффектного балета в финале, и никогда уже больше над ней не поднимался.


Конец.

На верх страницы