На главную Библиография Гастона Леру

Гастон Леру
"Двойная жизнь Теофраста Лонге"
(1903)

Перевод и комментарии М. М. Кириченко

Вернуться к содержанию

ГЛАВА XXXVI
Народ Тальпа не похож на нас, отчего
господа Мифруа и Лонге выглядят нелепо —
один как полицейский, другой как преступник

«Теофраста привели в самом плачевном состоянии, — рассказывает нам г-н Мифруа. — Не будучи способен сдержать обуявшие его страсти, он предался самому низкому разврату. Мне некогда было отпускать по этому поводу комплименты дамуазель де Куси, я был гораздо более обеспокоен тем, как объяснить этим людям, что же такое комиссар полиции. Итак, мне нужен был вор, а Теофраст был явно неспособен сыграть отводимую ему роль. Окружающие выглядели столь несведущими в подобных вопросах, что я решил объяснить им всё на примере. Они не знают, что такое комиссар полиции, у них ни малейшего представления о воровстве, но, может, я добьюсь результата, дополнив первое вторым. Так я думал — хотя без особого убеждения, — посылая за Теофрастом.
Толпа тем временем росла. Ни у кого не спрашивая разрешения, я включил свет. Все заткнули носы и замерли.
В нескольких прочувствованных фразах я попросил Теофраста "держаться на людях", и дама де Монфор попросила меня "начинать", поскольку собравшиеся уже начинали проявлять нетерпение. Тогда я отвёл Теофраста в лавочку шляпника, которая, как и все остальные лавки, была открыта любому прохожему, и скомандовал ему:
— Изобрази вора!
Вся толпа следовала за мной по пятам, люди сгрудились перед лавкой — так у нас кидаются к витрине аптеки после несчастного случая.
Внутри лежало множество фуражек из крысиной кожи и шляп из рыбьей. Некоторые были украшены утиными перьями. Теофраст улыбнулся такой вялой улыбкой, что меня обуяло желание дать ему пощёчину. Наконец, он решился. Видимо, его многовековой инстинкт оживал; он проворно сгрёб шесть фуражек и умело их рассовал под пиджаком, а после, взяв три разнокалиберных шляпы, как ни в чём не бывало надел их на голову, одну поверх другой. Затем, насвистывая и поглядывая по сторонам, он вознамерился удалиться.
Окружающие не двигались. Они молчали, словно рыбы, и смотрели на нас во все свои уши. Несколько розовых мордочек заулыбались — их владельцы, видимо, принялись размышлять, что же сей добрый сир будет делать с этим многолетним запасом шляп.
Тут я напомнил о себе, положил руку на плечо Теофраста, и официальным тоном произнёс:
Именем закона, вы арестованы!
Мне казалось, что они всё хорошо поняли и мне больше не придется объяснять им суть слов "вор" и "полицейский". Но их лица продолжали хранить прежнее выражение: у одних тупое молчание, у других удивлённая улыбка. Дамуазель де Куси спросила меня, что значит "именем закона". Я, закипая, начал объяснять понятие закона, но добиться понимания мне не удалось. По её словам, у Тальпа́ не было ни законов, ни преступников, ни полицейских!
В присутствии толпы она уточнила свой вопрос, спросив, для чего может быть полезен комиссар полиции. Я отвечал: "Вы же видели! Чтобы арестовать вора!" Тогда она спросила меня, для чего может быть полезен вор! Я ответил: "Чтобы быть арестованным комиссаром полиции".
Она решила внести ещё уточнения, и попросила дать определение полиции.
Я ответил:
— Полиция является общественным институтом, предназначенным для охраны мирных и честных граждан, их личных и имущественных прав.
Они молчали, как будто я говорил на иностранном языке.
Я вскричал:
— Полицейский комиссар — это хранитель закона! Ведь по закону нельзя самовольно хватать шляпы в мастерской!
Меня прервали крики:
— Ненниль! (Нет!)
— Как это "нет"? У вас что, нет законов?
— Ненниль!
— Ни тех, кто стоит на страже законов?
— Ненниль!
— Но в конце концов, — закричал я, разозлённый тем, что воспринимал как дурную шутку, — у вас же есть Государство!
— Ненниль!
— Вы что, сами по себе Государство?
— Ненниль!
— Или у вас есть выборные, которые представляют Государство?
— Ненниль!
Я схватился за голову, но решил продолжить, объясняя на пальцах:
— Не хотите ли вы сказать, что мой друг может взять эти шляпы в лавке?
— Ойль! (Да!)
— Как! У него есть право взять эти шляпы?
— Ойль!
— Но эти шляпы, они же ему не принадлежат!..
— Ойль!
— И он при том может их взять?
— Ойль!
Я был растерян. Дама де Монфор наклонилась ко мне и сообщила, что окружающих занимает вопрос: что мой друг рассчитывал делать со всеми этими шляпами? Я отвечал, что он намеревался их продать. Она ответила, что в священных книгах (так они называют свои старые легенды) сохранились упоминания о том, что раньше существовали купли и продажи. Но только очень учёные люди, такие, как она, могут понять, о чём идёт речь. У племени Тальпа́, сказала она, не продают, потому что никто не покупает. Каждый берёт то, в чём нуждается. А поскольку никому не нужно десять шляп, их разом не наденешь, то мой друг выглядел дурачком, бедным несчастным дурачком.
— Ваша шутка чересчур затянулась, — отвечал я, — вы уж поверьте комиссару полиции, который не раз имел возможность убедиться в необходимости законов.
Дама де Монфор спросила, для чего они служат. Я отвечал:
— Для трёх вещей. Есть законы, стоящие на страже Государства, есть законы, защищающие собственность, и есть те, что защищают личность!
Дама де Монфор отвечала, что они не нуждаются в законах для защиты Государства, поскольку у них его нет; и им не нужны законы, охраняющие собственность, поскольку той у них также нет! Я ждал, что будет сказано по поводу личности.
— Да, но личности-то у вас ведь есть?
— Ойль! — ответила хором толпа.
Но как только я заговорил о конфликтах между людьми, дама де Монфор заявила, что эти ссоры, судя по тому, что она от меня слышит, порождаются собственностью, а если таковой нет, то и конфликты исчезают. К чему заводить законы для людей, живущих мирно, поскольку у них нет понятия собственности?
— Ойль!
Что до Теофраста, он по-прежнему стоял передо мной со своими шляпами. Было похоже, что он всё понял. Положив шляпы на место, он сказал:
— Наверное, сейчас не стоит, за ними можно вернуться и завтра.
Я решил спасаться бегством в комнаты дамы де Монфор, потому что чувствовал, как начинают плавиться мои мозги. Моя милая подруга догнала меня и попросила не волноваться. Я счёл своим долгом, тем не менее, хотя бы попытаться объяснить, что подобная система общественного устройства служит во благо лишь лентяям. Но она мне отвечала, что в мире нет ничего тяжелее безделья, а самая в нём интересная вещь — это работа, дарящая развлечение.186 И что в её стране все находят радость в том, что производят шляпы, обувь, охотничье снаряжение, дома и мосты, банки под консервы и литературные произведения. Да-да, прекрасные книги поздравительных од и бессмертных поэм, которые они вдохновенно декламируют, жестикулируя всеми своими двадцатью пальцами. При этой системе, объясняла мне она, не происходит избыточного производства, и никто от этого не страдает. Я не осмелился признаться ей, что при нашем социальном устройстве и при присущей нам мании проявлять активность во всём, вплоть до пустяков, перепроизводство является настоящим бичом общества.
Тогда, чтоб уточнить всё до конца, я спросил её, почему при этой системе все её сограждане не становятся сочинителями книг, что, на мой взгляд, было более привлекательным занятием, чем тачание башмаков. Она ответила вопросом на вопрос, поинтересовавшись, есть ли у нас закон, обязывающий быть комиссаром полиции. Я ответил, что нет. Тогда она спросила, по какой причине я стал комиссаром. Я не нашёлся с ответом. Тотчас она обняла меня как ребёнка и своими двадцатью пальцами охватила череп. Ощупав его, она сказала, что, судя по моим рассказам о работе комиссара, я должен был мечтать об этой работе ещё с юных лет, ибо таковы особенности моего рассудка. У меня сильно выступающие, почти на три сантиметра, надбровные дуги; и этот выступ, тотчас ею распознанный, служит не только для бровей, но также является признаком лукавства и хитрости. Ещё она сказала, что для меня должна быть характерна тяга к искусству — на это указывают извилины спиралевидной формы в височной области. Наконец, с милой улыбкой на своём розовом рыльце, она поведала, что, судя по сильному развитию мозжечка, у меня сильно выражен инстинкт продолжения рода. (Я должен отметить, что её суждения в целом соответствовали изысканиям френологов Лафатера и Галля).187
Из её слов выходило следующее. Если уж мы удивляемся тому, что в обществе племени Тальпа́, не знающем законов, вполне достаточно мясников, закройщиков и артистов, то в равной мере мы должны удивляться тому же самому и у себя, ведь наши законы не берутся предписывать человеку сословие, профессию, ремесло. Отчего, спросила она, меня не поражает то, что в этом мире достаточно мужчин и женщин? Природа сама установит, кому родиться сапожником, кому литератором, кому выделывать крысиную кожу — и это соотношение будет в высшей степени гармонично.
Мои мысли продолжали беспорядочно крутиться в голове. Но тут мне показалось, что я нащупал решающий аргумент:
— Ладно, у вас нет Государства, стало быть, нет и законов в его отношении, нет собственности — нет и имущественного права, нет законов, регулирующих конфликты по поводу собственности. Но человеческие чувства! Вы отменяете государство и собственность, но это же не устраняет конфликты на основе чувств!
Она спросила, есть ли у нас законы, которые их регулируют. Я ответил:
— Ойль!!!
Мне нужно было пояснить на примере, и я рассказал о муже, убившем любимую жену из-за её измены, и, по нашим законам, представшим перед судом двенадцати присяжных.
Она проявила любопытство и спросила, как именно эти двенадцать человек поступили с ревнивым мужем. Я ответил, что они оправдали его.
— Вот, — сказала она, — пример закона, бесполезного в смысле человеческих чувств!
— Ойль!
Я был раздавлен! В этот момент под окном раздался взрыв хохота. Народ Тальпа́ смеялся над тем, что живущие наверху нации придумали воров и комиссаров полиции. Они хохотали, эти розовые рыла, все двадцать тысяч, если не считать отправившихся на охоту, они смеялись так, что, казалось, могут обрушить Землю!»

______________________________________________
186 Думаю, большинство описаний общества Тальпа стоит воспринимать как пародийные аллюзии на богатую традицию французского социального утопизма и литературных стремлений к отысканию социального и духовного идеала в неиспорченной цивилизацией дикарской среде (прудоновское "Собственность есть кража", руссоистский "естественный" или "природный" человек и т. п.). В духе писателей-утопистов отдельные пассажи примитивно-дидактичны. — Прим. перев.
187 Френология — псевдонаука, утверждающая о взаимосвязи между психикой человека и строением поверхности его черепа. Создателем френологии является австрийский врач и анатом Франц Йозеф Галль. Была очень популярна в первой половине 19-го века, однако развитие нейрофизиологии показало её несостоятельность. Френология, в свою очередь, развилась из сходной теории под названием "физиогномика" — это метод определения типа личности человека, его душевных качеств и состояния здоровья, исходя из анализа внешних черт лица и его выражения. Популяризатором физиогномики в 18 веке был швейцарский теолог и мистик Иоганн Каспар Лафатер. — Прим. перев.