Вернуться к содержанию

ГЛАВА XXXIV
В которой народу Тальпа удаётся по-настоящему
удивить комиссара Мифруа и Теофраста Лонге

«Разумеется, совершенной неожиданностью для нас стала возможность встретить тут, в одном из бесчисленных ответвлений катакомб, целый город тысяч на двадцать жителей. Однако, поразмыслив (а поразмыслить об этом стоит крепко), можно задаться вопросом: почему человек, попавший в определенные условия, не может пройти через те же природные испытания, что и животные? Когда Араго рассказывает нам о том, что видел поднявшиеся из подземных пещер озера Церкница стаи слепых уток, Вы верите ему; Вы с полной уверенностью предполагаете, что они — потомки тех уток, которых жестокая судьба погребла в глубинах земли, посреди сумрачных вод. Я — не Араго. Но если небеса наделили Вас, читатель, хоть каким-то чувством логики, Вы будете судить о моём повествовании так же, как и об утках Араго.
Точно также с практически полной уверенностью Вы можете предположить, что в начале 14-го века некая семья вследствие какой-то катастрофы (характер её для нас сейчас не важен) оказалась заперта в глубине катакомб. Она выжила там и принялась размножаться. А почему бы и нет, в самом деле, если мы видели, что в катакомбах можно найти достаточно пищи? И через три поколения эти люди уже не помнили о жизни на поверхности. Тем более что у них могли быть причины, заставляющие забыть о ней поскорее. То, что в ту пору происходило наверху, особо привлекательным не назовёшь. И мы прекрасно понимаем, что, получив благодаря счастливому случаю возможность укрыться от ужасов Средневековья, эти люди не спешили вновь вернуться к дневному свету. Само собой, они продолжали разговаривать на прежнем языке, в который просто не мог быть привнесён какой-либо чужеродный элемент, и тот сквозь века сохранил свою чистоту. Всё это так просто, что сам не пойму, зачем потратил на объяснения дюжину строк. Но об этом я не жалею, ибо мне не хотелось бы услышать со стороны читателя обвинения в том, что я ввожу его в заблуждение.
Что же касается их сорока пальцев, то ответ мы найдём в убедительных работах г-на Мильн-Эдвардса по поводу asellus aquaticus, столь сильно развившего тактильные отростки. То же самое можно сказать и об их лицах, огромных носах, напоминающих нос крота, которые, впрочем, из-за розового цвета скорее тянет сравнить со свиным пятачком. Пример niphargus puteanus показывает, как сильно могут развиться органы обоняния. Что касается ушей, то любому понятно, что потеря глаз влечёт за собой ускоренное развитие иных органов чувств. И если это длится столетиями, их размеры становятся ужасными для нашего восприятия и спасительными — для их владельцев. Именно поэтому дамуазель де Куси, обладательница самого крупного в городе носа, считалась там первой красавицей. Загадкой оставался лишь розовый цвет их пятачков, ведь темнота обесцвечивает кожу. Но я узнал вскоре — после первого же поцелуя дамы де Монфор, — что этому цвету их лица были обязаны использованию румян. Ещё раз извиняюсь за долгие отступления, но ведь не каждому довелось ознакомиться со статьей Араго о шахтах Артуа или посетить катакомбную лабораторию Мильн-Эдвардса. Что ж, тем хуже для них, а меня поддержит и выручит наука!
Мы прибыли на концерт вовремя благодаря тому, что не останавливались в пути ни на минуту. Нам необходимо было прибыть к определенному часу в город Тальпа́ (в именительном падеже множественного числа надо было бы произносить Talpae, по образцу склонения существительных I типа rosa,¹⁷⁶ но они о себе говорили: "Мы — Тальпа́"). Более всего в перспективе посещения концерта нас смущало то, что мы не могли нажать на кнопку электрического фонаря, не вызвав ворчания окружающих. Казалось, наша лампа излучала не свет, а невыносимый для них запах. Выключив её, мы моментально оказывались в кромешной темноте, и, вникая в шум, вызванный нашим светом, я ухитрялся разобрать обрывки фраз. Эти люди окликали друг друга по самым прославленным в истории Франции именам времён битвы при Креси.¹⁷⁷ Разговор каждого отличался несравненной мягкостью речи; доносящийся со всех сторон гомон был следствием слияния тысяч сладостно журчащих шепотков. Когда при вспышках моей электрической звезды я рассматривал их розовые пятачки, в моей голове не могло уложиться, как из уст этих рыл исходят столь сладостные и куртуазные речи. Я вслушивался в них, а дама де Монфор тем временем, сидя в соседнем кресле, ощупывала мои уши, восторгаясь их столь малым размером. Боже мой, как прекрасно звучит язык четырнадцатого века! Послушайте! Некий галантный сударь позади нас расталкивал окружающих, и я услышал, как он произнёс: "Ныне я хочу вернуться к даме де Монфор, той, у которой отвага мужчины и сердце льва". Другой сударь отвечал первому сударю, что ныне у дамы де Монфор новое увлечение, что заставляет его зело страдать и гневиться. (В тот момент она как раз проводила двумя указательными пальцами своей правой руки по моему левому глазу). Но она продолжала заниматься лишь мной, повторяя окружающим: "Ха, господа! Вы изумляете меня! Я таким образом лишь хочу его приободрить!"¹⁷⁸ И она приободряла меня, суя свои пальцы повсюду — с немалой, впрочем, скромностью, но одновременно и с великим любопытством. Это была самая любопытная в мире двадцатка пальцев.
Наконец, установилось глубокое молчание. Без сомнения, концерт должен был вот-вот начаться; несколько минут истекли, но мы не слышали ничего, ровно ничего. Они все стояли вместе, и никто не произносил ни слова.¹⁷⁹
Но вскоре тишину сменило протестующее шиканье. Оно разнеслось по залу вместе с лёгким похрапыванием, исходившим от Теофраста. Я привстал и потряс его за руку. Он принялся тотчас извиняться, сказав:
— Вот каждый раз, стоит мне прийти в театр, этим и заканчивается!

Зал Байройтского театра в 1870-е годы

Вокруг нас что-то обсуждали.
— Так было предложено, и мы обо всём договорились,¹⁸⁰ — призналась мне моя спутница, заявив, что мы должны выйти на сцену. Я начал понимать причину, по которой нас с такой поспешностью тащили на концертное выступление в городской театр; нас решили в антракте выставить на всеобщее обозрение, представив как "наш феномен"! Нас приберегали для антракта! Я был поражён тому, с какой лёгкостью Теофраст переносит такое оскорбление; но он готов был на всё после того, как его спутница сообщила, что на обед нас ждут утка с кровью, щука по специальному рецепту повара Жана Фебуса и жаркое из беарнских шампиньонов. Мы должны были выступить. И вот мы спустились на сцену, в настоящую дыру, расположенную как оркестровая яма в Байройте.¹⁸¹
Из зала нас в ней было хорошо видно, но для публики это не имело значения. Впрочем, я боялся, что будет плохо слышно — ведь нас попросили спеть. Я считаю правилом вежливости не заставлять себя упрашивать более пяти минут. Голос у меня достаточно хорош. Наши добрые хозяева, полагал я, наверняка не оценят последних слащавых песенок Монмартра. Боже меня храни от такого преступления — знакомить Тальпа с ними!
Я остановился на старой доброй и освящённой временем песне поколения наших отцов, и тихонько напел первый куплет милого романса "Приди, Элиза!". По причине, которую вы сейчас поймёте, подчеркну: я пел очень тихо, не форсируя голос:

Я не закончил ещё первого куплета, как весь зал принялся кричать: "Тише! Тише!"
"Пойте тише", — сказал мне сбоку Теофраст.
Я подчинился:

Я рассчитывал, что, как обычно, золотая шкура льва произведёт впечатление, но крики "Тише! Тише!" возобновились. "Да пойте же тише", — повторил Теофраст.
Тогда я начал третий куплет так тихо, настолько тихо, что голос мой можно было принять за сдавленный шепоток очень дальнего хрустального ручья:

Мне не удалось его закончить. Я лишь начал строфу "Я выйду из палатки...", как крики возобновились. Я вернулся на место, сопровождаемый Теофрастом, который просил меня успокоиться, поскольку, клянусь, я был взбешён. Хотя, если разобраться, я был не прав. Дело было вовсе не во мне, и я мог бы догадаться по тому, как протекал концерт. Это был концерт молчания. Молчание слушали и ему аплодировали.
Эти люди настолько обладали настолько развитым слухом, что музыку они могли воспринимать только в виде молчания. Впоследствии я узнал, что среди них есть первоклассные певцы молчания. Чтобы стяжать овации, мне нужно было не петь, а просто молчать».

______________________________________________
¹⁷⁶ Это к слову о "самом чистом" языке 14-го века — он состоит из смеси искажённой латыни и местных диалектов. — Прим. перев.
¹⁷⁷ Креси — город в северо-восточной Франции (департамент Сомма), в районе которого во время Столетней войны 26 августа 1346 года английские войска под командованием короля Эдуарда III разгромили французскую армию короля Филиппа VI. — Прим. перев.
¹⁷⁸ В оригинале: "Or, veux-je retourner à dame de Montfort, qui bien a courage d’homme et cœur de lion" (старофранц.)
Ответ дамы де Монфор: "Ha ! seigneurs ! ne vous ébahissez mie ! Ainsi je le vueuil réconforter !" (старофранц.)
¹⁷⁹ Я решил выделять курсивом всё, произнесённое на языке 14-го века, чтобы недоверчивые читатели могли свериться со словарями и убедиться, что в этой истории мною ничего не выдумано. — Примечание г-на комиссара Мифруа.
¹⁸⁰ В оригинале: "Tant fut proposé et parlementé" (старофранц.)
¹⁸¹ Байройт — город в Баварии. Получил всеевропейскую известность тем, что в 1872 году композитор Рихард Вагнер построил в нём грандиозный оперный театр специально для представления "Кольца Нибелунгов". Теперь там ежегодно проводится Вагнеровский фестиваль. Зал был построен без галерей или балконов, а оркестр расположился под сценой, дабы скрыть его от глаз публики и не отвлекать её от представления. — Прим. перев.