Вернуться к содержанию

ГЛАВА XIX
В которой выясняется, что бедный Теофраст даже ещё
несчастнее, чем можно было предположить ранее

«Но на том наши неприятности ещё не кончились», — пишет г-н Лекамюс, выказывая тем самым ужасный эгоизм. Эта фраза полностью передаёт состояние его сердца, которое ужасная боль, испытываемая другом, заботила явно меньше, чем неблагозвучие криков, рвущихся из его беззубого рта.
Именно в такие исключительные моменты, когда непредвиденные события тревожат обыденный покой наших лучших друзей, только тогда и можно судить о людях. Вот вам г-н Лекамюс. Он любит Теофраста вплоть до готовности предоставить ему свой кошелёк, но не до такой степени, чтобы жертвовать для него своим покоем. Он дал бы ему деньги, ведь этот непринуждённый жест вовсе бы его не озаботил, но громкие крики оперируемого Теофраста беспокоят его слух. Что до меня, всё мое уважение к г-ну Лекамюсу тает, когда я представляю, как он пишет, глядя на страдающего под пытками Теофраста: "...наши неприятности ещё не кончились".
Наконец, пожелай я вызвать окончательную неприязнь к этому человеку, мне достаточно было бы в нескольких словах поведать, как он описывает "феномен волос". В некий момент операции, находясь под пыткой, затянувшейся долее, чем следует из общеизвестных данных (что, кстати, доказывает необходимость острожного отношения к официальной истории), Теофраст уже перестал кричать. Тем не менее, его продолжали пытать, и даже с ещё большей жестокостью, чем ранее. По нескольким словам, сорвавшимся с его губ, нам стало ясно, что после того, как палач закончил рвать раскалёнными щипцами его соски и внутреннюю часть рук, в свежие раны начали лить расплавленный свинец и скипидар.¹³⁴ Теофраст уже не кричал, но волосы его начали седеть.
Итак, если г-н Лекамюс непереносимые крики Теофраста описывает с неприязнью, то внезапно поседевшие волосы вызывают у него что-то вроде любопытства. Читая его отчёт, понимаешь, что это беспокоит его много меньше, чем крики, хотя те исчезли после операции, тогда как волосы г-на Лонге остались белыми навсегда.
«Они начали, что естественно, седеть с висков, — пишет Адольф Лекамюс, — но мы заметили этот процесс лишь когда уже половина его шевелюры стала белой. Этот феномен был решительно самым удивительным изо всех мною виденных. Действительно, любого удивят золотые волосы на голове женщины, которую ты ещё вчера вечером видел брюнеткой. Но тут остаётся место сомнению, тогда как загадочную и явную трансформацию цвета волос г-на Лонге мы можем приписать лишь страданию, которого мы не видели и звуки которого перестали слышать. Белизна растекалась по его голове с лёгкостью волны при приливе. За пять минут все практически волосы г-на Лонге стали седыми, исключая лишь малую тёмную прядь на лбу, что, впрочем, его не портило».¹³⁵
А не хотите ли послушать, как г-н Лекамюс описывает то, что он именует "феноменом чрева"? Здесь также было бы бесполезно искать хоть каплю сострадания. Это совершенно невероятно, я бы никогда не мог подумать, что душа г-на Лекамюса столь черства. Вот вам его описание:
«Палач только что залил кипяток в ушные раковины г-на Лонге, и мы надеялись, что пытка, столь мучающая несчастного, идёт уже к концу, когда г-жа Лонге, последние минуты беспрестанно плакавшая, указала нам на живот Теофраста. Он раздувался на глазах так же быстро, как ранее седели его волосы. Но при этом он не кричал. Вскоре, чтобы не разорвалась одежда, нам пришлось расстегнуть жилет и верхнюю пуговицу на брюках. Казалось, что там, под рубашкой, застрял прилетевший откуда-то мяч. Наконец, он стал опадать, и когда он достиг обычного размера, г-н де ля Нокс спросил своего пациента, по какой причине его живот принял такую необычную форму, и почему он, Теофраст, при этом сохранял полное молчание. Мой друг отвечал, что ему было затруднительно говорить из-за вставленной в рот воронки, в которую залили несколько вёдер воды. А сейчас вот только что он эту воду им возвратил без малейшего сожаления».
Вдруг г-н де ля Нокс наклонился, чтобы пощупать пульс Теофраста, причём столь стремительно, что г‑жа Лонге сочла это фатальной развязкой. На самом же деле тот решил, что в этот момент Картуш уже умер. Палач, судьи и даже врачи также поддались этой ошибке и вышли, оставив его на час; он воспользовался этим временем, чтобы затолкать в расщелину стены напротив бумажку, написанную им в башне Монтгомери собственной кровью, добытой при помощи деревянной иглы. Это и был найденный г-м Лонге в Консьержери документ; на вопрос г-на Лекамюса они получили ответ, что в нём указаны вполне реальные и немалые сокровища.
Хочу ещё раз подчеркнуть, насколько неподобающим в этих условиях было поведение Адольфа. Жизнь Теофраста была в опасности, а его интересовали деньги. Желая извлечь выгоду из болезненного гипноза, в котором находился г-н Лонге, он попытался получить дополнительные разъяснения по этому поводу. Но г-н де ля Нокс и Марселина положили конец этой прискорбной сцене, которая в конечном счёте заставила покраснеть и устыдиться самого г-на Лекамюса.
При описании этих сенсационных событий г-н Лекамюс не особенно любезен по отношению к г-ну де ля Ноксу. Сперва, с целью переложить на кого-то свою личную ответственность, он возносит его до небес и представляет царём теософов. А затем находит низкое удовольствие в том, что подчёркивает его смущение, колебания и неуверенность перед лицом феноменов столь исключительных, что они превратили эту психическую операцию в историческую, на основе которой можно развивать самые смелые доктрины в области оккультных наук.
Всё это явно свидетельствует, что г-н Лекамюс — не более чем претенциозный осёл. Он нахватался всякого шарлатанства, потому-то простота и открытость г-на де ля Нокса чужды ему. Он полагал, что роль этого исключительного человека ограничивается произнесением в той или иной тональности: "А теперь что ты делаешь, Картуш?" Это казалось ему настолько простым, что он готов был считать и себя способным на такие действия. Безумец! В его руках г-н Лонге умер бы на первой же минуте, и Картуш продолжил бы разгуливать по СЕГОДНЯ. Весь астральный труд г-на де ля Нокса ускользнул от него. Был ли он способен разглядеть своими земными глазами то психическое чудо, которым г-н де ля Нокс низвергал Картуша в пропасть и возвращал Теофраста к жизни!
Начав рассказ об операции, я обещал не прерывать потрясающий и загадочный допрос Теофраста никакими личными рассуждениями; но я уверен, что любой меня извинит, ведь в жизни случаются моменты, когда глупость и невежество исторгают у нас крик возмущения.
Сказав это, я поскорее возвращаюсь, полный глубокой печали, к бедному Теофрасту на его брезентовой складной кровати, потому что уже произошедшее не шло ни в какое сравнение с тем, что ему ещё предстояло.

______________________________________________
¹³⁴ Тридцать шесть лет спустя, в 1757 году, такой же точно пытке был подвергнут Дамьен (см. материалы процесса Дамьена), который, сверх того, после был ещё четвертован. — Прим. Г. Леру.
"Второго марта 1757 г. Дамьена приговорили к "публичному покаянию перед центральными вратами Парижского Собора"; его "надлежало привезти туда в телеге, в одной рубашке, с горящей свечой весом в два фунта в руках", затем "в той же телеге доставить на Гревскую площадь и после раздирания раскалёнными щипцами сосцов, рук, бёдер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру". "Наконец его четвертовали, — сообщает "Gazette d'Amsterdam". — Последнее действо заняло много времени, поскольку лошади не были приучены тянуть; тогда вместо четырех лошадей впрягли шесть; но и их оказалось мало, и, чтобы оторвать конечности несчастного, пришлось перерезать ему сухожилия и измолоть суставы..." — М. Фуко. Надзирать и наказывать. — М., Ad Marginem, 1999. Дамьен — человек, покушавшийся на Людовика XV, чем и объясняется особая жестокость казни. — Прим. перев.
¹³⁵ У Картуша также была на лбу цветная чёлка. — Прим. Г. Леру.