Вернуться к содержанию

ГЛАВА XVIII
Господин Теофраст Лонге даёт слабину
во время пытки и испускает странные крики

Автор этих строк всегда считал, что бесполезное изображение вызывающих ужас вещей присуще только лишь упадочнической литературе.
Не будет преувеличением сказать, что есть авторы, испытывающие наслаждение от детальных, жгучих, переворачивающих душу, по-настоящему сатанинских описаний картин человеческой извращённости или жестоких обстоятельств! С ревностным усердием собирают они всё, что может служить описанию Несчастья. Они не упустят ни одного стона, и при необходимости сами научат Страдание, как ему прийти в нашу жизнь.
Думаю — и уверен, что вы согласитесь со мною, — что такие действия должны быть запрещены законом, стоящим на защите общественного рассудка. Ибо если он рухнет, что мы будем делать, что случится с этим миром? Общество, совершенно очевидно, вне рассудка существовать не может. Именно он предохраняет общество от наносимых ему прискорбных ударов.¹³⁰
Что до автора этих строк, от природы наделённого здоровым и уравновешенным рассудком (как ему, во всяком случае, кажется), он не испытывает ни малейшего удовольствия от обмакивания пера в кровь свежих ран. Он должен прямо об этом заявить, пока не началось повествование о таких моральных и физических страданиях, какие вряд ли доводилось пережить Божьему созданию. Но в этой тяжёлой задаче его поддерживает одно: он знает, что придёт исключительный в своей необычайности день, и повествование о муках Теофраста, погружённого в гипнотический сон, прольёт свет на самые тёмные проблемы психической хирургии.
С самого начала хочу просить читателя самым внимательным образом следить за деталями этой чудовищной и необычной операции, на которую осмелился в своей лаборатории на улице Квашни г-н Элифас де Сент-Эльм де Тайебург де ля Нокс. Осмелился — правильное слово, не зря же он произнёс: "Я начинаю испытывать волю Бога". И он не преувеличивал.

Картуш в тюрьме

Убить Картуша, но не Лонге! Как просто! Так же, как сказать: "Да будет свет!" Это действительно просто для Бога; но когда ты г-н Элифас де Сент-Эльм де Тайебург де ля Нокс (что, впрочем, тоже кое-что), то есть риск убить Лонге, но не Картуша! Это очень тяжёлая ответственность. Ведь если бы в итоге Картуш, не улучшив в его теле свою душу, вновь возник на земле в новом воплощении, смерть г-на Лонге оказалась бы совершенно бессмысленной! На месте Элифаса любой другой отступил бы перед подобной задачей.
Но он, как уже было сказано, имел опыт самых сложных психических операций, и тонкость его астрального скальпеля была признана во всём мире, даже на Тибете. Он обладал возможностью без спешки и горячки вести убиваемый им дух вокруг его смерти, чтобы подготовить его к кончине. Он приводил его туда. Он заставлял его переживать свою смерть и в какой-то момент приказывал ему умереть своей смертью. Тут наступало время двойного божественного жеста, который подталкивал к смерти мёртвый дух и возвращал к жизни живой.
А теперь, когда нам полностью понятны условия операции и мы присутствовали при подготовке к ней, заставившей Теофраста пережить последние месяцы жизни Картуша, спустимся в освещённую алым и шипящим пламенем лабораторию, где Теофраст, привязанный ремнями, стонет на своём ложе; усядемся рядом с г-м Лекамюсом и несчастной мадам Лонге, и тоска сострадания охватит наши сердца.
Там звучат лишь два голоса: повелительный принадлежит господину де ля Ноксу, а страдающий — Теофрасту. Чтобы избежать даже самого малейшего отклонения в описании этой сцены, одновременно и патетической и криминальной, мы представим её в форме протокола. Буква "В" будет обозначать вопросы г‑на де ля Нокса, "О" — ответы Теофраста. Тем самым, автор снимет с себя ответственность. Наконец, не лишним будет добавить, что содержание протокола и все события точнейшим образом воспроизведены по рассказу, оставленному нам г-м Лекамюсом.
В.: Куда тебя ведут, Картуш?
О.: В "комнату допросов". Суд закончен, меня приговорили к смерти через колесование. Но до казни им нужно моё признание, имена сообщников, друзей, любовниц... Да я скорее дам себя дважды убить! Они ничего не получат!
В.: А теперь ты где, Картуш?
О.: Я спускаюсь по маленькой лесенке, что в конце аллеи Матрасников. Поднимают решётку... я в темноте подземелья... Эти подземелья меня не пугают. Я их прекрасно знаю, о! Я был здесь заперт при Филиппе Красивом!¹³¹
В. (с властным напором): Картуш! Ты — Картуш! Ты находишься тут в эпоху Регентства! (В сторону он повторяет: "Филипп Красивый! Куда мы движемся, Боже мой, куда мы движемся! Нельзя отклоняться!") Где ты сейчас, Картуш?
О.: Иду сквозь черноту подземелья. Вокруг меня стражники, сколько их — я даже не знаю, они тоже движутся сквозь эту темноту. А перед собой я вижу луч, который мне хорошо знаком. Это луч, который солнце тут забыло со времён начала Истории Франции. Мои стражники — не французы, французам не доверяют. Ими командует лейтенант Короткого плаща из Шатле.
В.: А теперь где ты, Картуш?
О.: Я в камере пыток. Передо мной стоят люди в длинных плащах, но я не вижу лиц. Похоже, что это комиссары, которым, как водится, поручили зачитать мои показания.
В.: А теперь что ты делаешь, Картуш?
О.: Меня кладут на скамью. Палач и его помощники заталкивают мои ноги в испанские сапоги.¹³² Они с силой крутят вокруг моих ног планки, заворачивают очень жёсткие верёвки. Похоже, эти молодцы вдоволь помучительствуют сегодня, и день этот будет трудным, но сердце у меня полно смелости. Им меня не сломать!
При этих словах вытянувшийся на кровати Теофраст испускает ужасный крик. Рот его широко открыт, и из него несётся бесконечный вой. Адольф и Марселина, склонившись над ним, с ужасом ждут, когда же этот крик прекратится и рот несчастного закроется.
Господин Элифас де ля Нокс сказал:
— Пытка началась. Но вот так выть с первого удара колотушки! Да, всё это будет невесело...
Г-н Элифас де Сент-Эльм де Тайебург де ля Нокс вовсе не ждал такого крика. Величественным жестом он успокоил г-на Лекамюса и мадам Лонге и что-то приказал Теофрасту, что именно — мы так и не узнаем, поскольку непрекращающийся вой мешал присутствующим что-либо разобрать.
Наконец вой перешёл в стоны, затем стихли и они. Лицо Теофраста приняло относительно спокойное выражение...
В.: Что заставляет тебя так кричать, Картуш?
О.: Я кричу потому, что это ужасная пытка, и потому что я не могу выдать сообщников. Они у меня буквально на кончике языка! Они что, не видят, что я их не выдаю лишь потому, что не могу пошевелить языком? Ну что мешало Картушу пошевелить языком? А я не могу! Я не могу! Я не могу! Они опять идут с их колотушкой! Опять будут забивать мне в ноги эти деревяшки! Это несправедливо, я просто не могу пошевелить языком!

Допрос Картуша

В.: А теперь что тебе делают, Картуш?
О.: Врач и хирург склонились надо мной, щупают мне запястье. Они хвалятся тем, что предусмотрительно выбрали этот вид пытки и объясняют комиссарам, что сапоги наименее опасны для жизни и не допускают несчастных случаев. "Для нижней части тела, — заявляют они, — ничто не подходит лучше испанского сапога с целью причинения наиболее ощутимых страданий, не допуская при этом случая смерти от чересчур сильной боли или потери сознания".¹³³
В.: А теперь что тебе делают, Картуш?
О.: Да ничего! И это плохо! Они решили забивать второй клин в сапог лишь через полчаса после первого, чтобы прошло онемение, чтобы моя чувствительность полностью восстановилась. Я вижу судей, у них чёрные лица! У палача лицо лучше. Его происходящее радует не больше меня, он, как и я, предпочёл бы здесь не быть. Но вот он несёт второй клин. Они вокруг меня, они надо мной... А‑а‑а‑а‑ааааааааааа!
«Никогда, — рассказывает г-н Лекамюс, — никогда рот Теофраста не казался мне таким огромным. Казалось, на его лице нет ничего кроме этого рта, который не мог пошевелить языком, и из этой пучины, подобно кипящей лаве, переполняющей берега, неслось это дикое "А-а-а-а!" На наших глазах начали рваться уголки его губ! Увы, то было наименее существенное последствие тех мук, что Теофраст переживал при пытке Картуша. Это были ужасные минуты. Я посмотрел на г-на де ля Нокса, который, выждав, когда стихнет этот второй ужасный вой, спросил:
В.: Почему ты так кричишь, Картуш?
О.: Да повторяю вам — оттого, что эти глупцы не могут понять имён, которые вертятся у меня на кончике языка! Я же не виноват, что Картуш их не выдал!
В.: Но Картуш под пыткой не кричал. Почему кричишь ты, Картуш?
О.: Оттого, что пытают Картуша, а кричит-то Теофраст Лонге!
Г-н де ля Нокс был, казалось, поражён последним ответом. Оборотившись к г-ну Лекамюсу и мадам Лонге, он произнёс низким и дрожащим голосом:
— Итак, итак, итак, это он страдает.
Да, всё было именно так. «По выражению его лица, — свидетельствует г-н Лекамюс, — было невозможно пропустить момент, когда палач начал вколачивать клин. Пытали Картуша, а страдал Теофраст. Это подтверждало тождественность души, но боль, несмотря на прошедшие два века, оставалась реальной — вот что обескураживало г-на де ля Нокса. До сих пор под его астральным скальпелем подобного не случалось. Боль Картуша вопила сквозь прошедшие столетия, и этот крик боли Картуша, чтобы прорваться наружу, должен был ждать появления рта Теофраста.
Г-н Элифас де ля Нокс, — рассказывает г-н Лекамюс, — охватил голову, свою лучезарную голову руками и начал горячо молиться. Затем он обернулся:
— Пока ещё, — сказал он, — всего лишь второй клин. А их семь...
— Остаётся ещё пять, — сказала Марселина, наделённая Небом способностями к математике. — Хотела бы я знать, хватит ли у моего бедного мужа сил их выдержать.
Г-н Элифас де ля Нокс припал к груди Теофраста и принялся слушать его сердце, подобно тому, как делали картушевы врач и хирург с его телом минут десять назад.
— Он крепкий человек, — произнёс г-н де ля Нокс. — Думаю, с этой точки зрения нам нечего опасаться. Он похоронит Картуша.
Спросили моего совета, — пишет г-н Лекамюс, — и я, смахнув слезу, высказался в том смысле, что, сделав уже столько, было бы неразумно отступать. Мы должны идти вперёд, чтобы окончательно и надёжно добиться счастья г-на Лонге.
— Самое тяжёлое уже позади, — сказал я.
Г-жа Лонге вздохнула, и в её вздохе читалась вся её огромная нежность к мужу.
— Точно, — сказала она. — Худшее для всех нас уже позади. Но Картуша надо убить! Г-н Лонге после нам скажет спасибо. И если вы говорите, что человек он крепкий, то делайте, господин де ля Нокс, делайте же это поскорее!
И господин де ля Нокс возобновил свои вопросы:
В.: А теперь, что они делают с тобой, Картуш?
О.: Допрашивают, а я не могу ответить. Вот уже несколько минут как я ломаю голову, что может делать тот человек справа от меня в углу камеры. Лица его я ещё не видел. Он стоит спиной ко мне и старается скрыть бряцание железа. Палач совершенно спокоен, прислонился к стене и зевает. Лампа на столе освещает двух мужчин, которые пишут не переставая. Я только что заметил маленький красный отблеск за спиной человека, который бряцает железками. Помощник палача чуть ослабил верёвки, и это дало мне такое облегчение, что я ощутил к нему бесконечную признательность. Но другой помощник со своей стороны тянет и тянет... если он так будет продолжать, он просто разрежет мне ногу. Я говорю ему об этом, и ко мне подходят доктора, дают поцеловать крест. Тот человек в углу справа по-прежнему стоит ко мне спиной, и я слышу звон железа и потрескивание углей, я вижу красные отблески, они лижут камень стен. Между теми двумя, что пишут, есть ещё один, и вот он подаёт знак. У палача приятное лицо. Я прошу у него воды. Если б не так томила жажда, у меня бы, наверное, не так болели ноги. Господи! Палач опять берёт свою колотушку. Но я клянусь, что не могу вам назвать эти имена! Они у меня на кончике языка, но так тяжелы, что мешают мне говорить. Возьмите их у меня! Вырвите их, вы что, их не видите? А‑а‑а‑а‑ааааааааааа...
«На этот раз, — рассказывает г-н Лекамюс, — рот его был закрыт. Зубы были сжаты, и так сильно, что казались спаянными; казалось, нет рычага, способного их разомкнуть. На ум приходил покойник, умерший стиснув челюсти и оставшийся так навечно. За ними, в глубине, рокочет дьявольский крик боли. Он перекатывается во рту, не находя выхода, натыкаясь на зубы, но тем не менее слышно, как он ревёт от ярости из-за того, что не может вырваться на свободу, за эти зубы. Затем до нас доносится острый скрип, ещё более непереносимый для человеческого уха, чем царапанье ногтём или камнем по грифельной доске. Это ломаются зубы г-на Лонге, разлетающиеся под воздействием боли. Маленькие их кусочки летят мимо нас. При виде этой ужасной картины, г-н де ля Нокс, уже изрядно раздосадованный, признался нам, что ранее никогда не наблюдал — да и не подозревал, что можно наблюдать, — столь реального страдания. Очевидно, это объясняется тем, что до сегодняшнего дня ему приходилось оперировать души как минимум пятивековой давности, хотя они были довольно редки среди его клиентуры, основную часть которой составляли те, которым было около двух тысяч лет.

Судья приказывает забить четвёртый клин

Я увидел, что, несмотря на всю свою учёность и опыт, знаменитый автор "Психической хирургии" был явно растерян. Поскольку он всегда был несколько суров со мной и считал меня любителем, я мог бы теперь втихую позлорадствовать, но мучения, которым на моих глазах подвергался мой лучший друг, не позволяли извлечь из происходящего то моральное удовлетворение, которое я мог бы испытать при других обстоятельствах. Г-н де ля Нокс уже не старался скрыть своё волнение, и, вероятно, он бы прервал операцию, будь у него на то время. Но вот уже всаживали четвёртый колышек в ноги моего несчастного друга, а три предыдущих были вбиты так быстро, что это не позволяло толком расспросить г-на Лонге. На четвёртом колышке рот г-на Лонге с обломками зубов был приоткрыт, и то, что вырывалось из него, никак не напоминало человеческий крик.
Этот крик был неизвестен человеческой природе и так странен, что мы, дрожа от страха, склонились над ним, стараясь понять, каким образом в человеческой глотке может родиться такой звук. Мы наклонились, зажимая пальцами свои уши, и взглянули вглубь алой и дрожащей глотки, где беспорядочно перекатывались рык льва, ослиное "иа", лай пса, мяуканье кошки, шипение змеи, рёв слона и крик куропатки.
Мадам Лонге хотела убежать, но оказалась настолько охваченной ужасом, что запуталась в изгибах своей юбки и растянулась во всю длину на плитах пола. Когда я помог ей встать, крик опять смолк, г-н де ля Нокс приказал ей держать себя в руках и оставаться на месте, напомнив ей суровым тоном, что она также несёт свою долю ответственности за проходящую операцию. Он сказал, что "худшее уже сделано", и нас это изрядно порадовало. Мы решили, что ужасная пытка подошла к концу.
Теперь Теофраст спокойно лежал на своей кровати. Стоило посмотреть, как недавний ужас страдания быстро сменился полным покоем. Видимо, он страдал только во время мучений, а после не сохранял ощущения боли. У этой боли не было последствий. Так мы объяснили для себя то обстоятельство, что в перерыве между пытками он самым естественным образом, не выказывая никаких физических эмоций, отвечал на вопросы г-на де ля Нокса. Тот возобновил свои расспросы:
В.: А где ты теперь, Картуш?
О.: Я по-прежнему в пыточной. Ах, они хватают меня, они держат, крепко держат меня! Но ведь никогда точно не знаешь... Я вам говорю, я вам повторяю — тогда, 1‑го апреля прошлого года, они считали, что схватили меня! А, а, они меня держат за руки. Что они хотят сделать? Клянусь потрохами мадам Фалари, они сейчас повеселятся! Человек в центре стола говорит: "Приказ Регента: мы должны узнать имена. Если он умрёт, тем лучше. Щипцы готовы? Начните с сосков..." А, а! Человек стоит на коленях, и из-за его спины доносится звон железа, там трещит уголь и летят искры. Он встаёт и передаёт палачу раскалённые щипцы! Его помощник обнажает мне грудь справа. А! А! Клянусь потроха‑а‑а‑а‑ааиииаамммууууа!

______________________________________________
¹³⁰ Справочно: до рождения Стивена Кинга осталось менее полувека. — Прим. перев.
¹³¹ Филипп IV Красивый (1268–1314) — французский король из династии Капетингов. — Прим. перев.
¹³² Испанский сапог — орудие пытки путём сжатия коленного и голеностопного суставов, мышц и голени. Классический "испанский сапог", который использовался во Франции и на Британских островах, состоял из двух досок, между которыми помещалась нога допрашиваемого. Эти доски были внутренней частью станка, давящего на них по мере погружения в него деревянных кольев, которые колотушкой вбивал в специальные гнёзда палач. — Прим. перев.
¹³³ Историческая фраза. — Прим. Г. Леру.