Вернуться к содержанию

ГЛАВА XX
Последний удар Картуша

Дальнейшее изложение основано на обрывках фраз, прорывавшихся из уст по-прежнему погружённого в гипнотический сон Теофраста, начиная с начала пытки и до того момента, когда он притворился мёртвым. Этот отрывок представляет исключительную ценность не только для экспериментального спиритизма, но также и для истории, поскольку он опровергает легенду о колесовании Картуша и самым бесспорным образом представляет нам картину его подлинной смерти. Я нашёл его не в ларце, но в отчётах конгресса спиритов 1889 года. Он целиком принадлежит перу г-на де ля Нокса и я in fine¹³⁶ отдаю ему предпочтение перед рассказом г-на Лекамюса, повсеместно переполненным самыми глупыми рассуждениями.
Теофраст, или, скорее, Картуш, вызванный силой г-на де ля Нокса, сказал:
— Я не знаю точно, что со мной. Я прикинулся покойником, затем спрятал мой Документ и после никого не видел. Когда я вновь открыл глаза (ранее, закрыв их, я, похоже, впал в состояние сильной слабости, подобной смерти), то сперва не мог признать окружающую меня обстановку, не мог понять, куда меня перенесли. Совершенно точно это не была ни пыточная, ни моя камера в башне Монтгомери. Это по‑прежнему Консьержери? Я знал, что нет. Тогда куда меня заперли? После пыток, перед последним мучением казни, в какую тюрьму меня бросили? Первое, что я увидел, был голубоватый свет, просачивающийся сквозь частые и толстые прутья решётки. Луна пришла ко мне в гости. Вот она сдвинулась на 2-3 ячейки в сторону. Я стараюсь пошевелиться, но не могу. Я превращён в безжизненную вещь. Моя воля уже неспособна командовать ни членами тела, ни одним из их мускулов. Это как если бы они рассекли все связи между моими желаниями и плотью. Мой мозг способен лишь видеть и понимать, но не руководить действием. Бедное моё тело, бедные его члены! Я ощущаю их, разбросанные вокруг меня. Я чувствую, что дошёл до того порога страданий, за которым уже нет боли. Но где же я?
Луна сдвигается ещё на две ячейки, потом ещё... О! О! Что она освещает? Это глаз, большой глаз. Он такой огромный и глубокий, что если бы ворон выдрал его своим клювом, он смог бы в глазнице отложить яйца. Этот большой глаз раскрыт, а вот второй, на который только что упал свет, ещё прикрыт зеленоватым веком. Передо мной вся голова целиком. Кожа на щеках слезла, но на подбородке сохранилась щетина. Луна осторожно подвигается вперёд; совсем тихонько она останавливается около дыры провалившегося носа. Дыр три. По одной на голову — рядом со мной три тела! Так, значит, меня сбросили в общую могилу! Луна доходит до меня, и я вижу, как на моём животе лежат две ноги чьего-то трупа. Теперь я узнаю и эти ступени, и этот колодец, и эту луну... Я в могильнике Монфокона! И МНЕ СТАНОВИТСЯ СТРАШНО!
Бывало, в дни наших пирушек я поднимался к Шкаликам по улице Мёртвых и разглядывал могильник через решётку. Мне было любопытно, потому что я уже тогда знал — мой трупняк там ляжет тоже. Но мне никогда не приходила в голову мысль, что, будучи там, он сможет смотреть с той стороны решётки! А теперь мой труп видит! Они сбросили меня сюда, решив, что я издох, и теперь я погребён заживо вместе с телами повешенных! Какой жуткой оказалась моя судьба, страшней всего, что только может вообразить человек! Меня охватывают самые что ни на есть тоскливые размышления, я спрашиваю себя, какая уловка судьбы привела меня к такой развязке. И понимаю, что надо признать: судьба тут ровным счетом ни при чём, всё дело в моей гордыне. Останься я живым, я и сейчас был бы "главой всех воров". Но Прекрасная Молочница знала, что говорит, когда в кабачке "Королева Марго" сказала, что я не жилец. Я уже не допускал чужого мнения и, хотя и созывал свой Большой Совет, но не считался с его решениями. Я развлекался тем, что изображал из себя владыку. Это закончилось маниакальным стремлением кромсать на куски всех, кто попадал под подозрение. Избавиться от меня — это для моих лейтенантов было менее рискованно, чем продолжать службу. Они меня предали, и это было логично. Началом моих несчастий стало люксембургское дело.¹³⁷ Оно должно было бы открыть мне глаза, но мне мешала гордыня. И вот теперь, в могильнике, самое время обдумать всё это!

Колесование — казнь Картуша, которой, по утверждению Теофраста Лонге, не было

Здесь я, живой, лежу с мёртвыми, и первый раз в жизни мне страшно! Но боюсь я не мёртвых, а живых. Один такой тут, я знаю, он движется рядом. Как странно, в эти минуты на краю жизни и смерти мои органы чувств могут воспринимать то, что в состоянии доброго здравия они бы просто не заметили. Ведь мои уши не могут ничего слышать из-за кипятка, что в них залили. Может, не один я ухитрился выжить в этом мире гниения? Я вспоминаю, Корова в фижмах мне рассказывала, что граф Шароле хоронил людей живьём на холме Монфокон, в основном женщин, отказавших его домогательствам. Но я, Картуш, не хотел верить в возможность такого преступления. Я знал, что он принимает ванны из крови убитых им молодых девственниц, чтобы излечить ужасную кожную болезнь; но хоронить женщин живьём — нет, в это я поверить не могу.¹³⁸ Тем не менее, в яме слева от меня движется именно женщина!.. Я не слышу её, я её чувствую. Луна протянула ко мне свой луч, натрое разрезанный прутьями решётки. Три полосы голубого света высвечивают глаз, дыры провалившихся носов и чудовищный рот, показывающий мне язык. Дальше три безголовых тела. В левом боку третьего трупа я отчётливо различаю гниющие края раны, в которую вонзился один из тех металлических крюков, на которых он был подвешен. Повесить-то его за шею при отсутствии головы они не могли. Я перестаю ощущать движение женщины в яме, понемногу прихожу в себя и нахожу себе занятие — считаю тела, заполняющие могильник. Теперь я различаю и тех, что таятся в сумраке. О, как их много! Как много! Чёрт побери! Да сюда сносят всех казнённых в городе!¹³⁹ Среди них и свежие, и поеденные червями; есть хорошо сохранившиеся и высохшие тела, а другие выглядят непрезентабельно: они совсем разложились. Это скоро ждёт и меня. Но всё же, но всё же это ещё не конец. Я существую, надежда, стало быть, не умерла. Её обретают и в глубине могилы. О, неужто я не могу пошевелиться? Мёртвые шевелятся, и я смогу тоже. Я выворачиваю глаза вправо настолько далеко, как только можно, и вижу, что шевелящийся на моём животе покойник не имеет головы. Он скользит по моему животу. Меня опят охватывает страх, но не оттого, что труп шевелится; в конце концов, могильник — жилище покойников, они вправе делать тут, что хотят. Мне страшно оттого, что этого мертвеца кто-то тащит за ноги. Я выворачиваю глаза в другую сторону, влево, и вижу зависшую в воздухе ногу трупа. Но её должно что-то держать или тащить. Вместе с ногой по стене движется лунный свет и освещает в ней дыру. Мои глаза настолько вывернуты влево, что различают там живую руку. Живая рука, высунувшись из дыры, тащит мёртвую ногу. Я чую, я знаю, что в той дыре напротив сидит женщина, которая питается...¹⁴⁰
И теперь мои глаза неотрывно прикованы к дыре, я в ужасе от возможности вновь увидеть эту живую руку, увидеть, как она тянется ко мне... но я надеюсь на спасение, надеюсь, рука не будет достаточно длинной... Неожиданно свет луны меркнет, и мой взгляд перебегает на решётку. И я вижу, что между мной и луной на ступенях могильника вырастает человеческая фигура! Здесь живой, он может спасти меня! Мне хочется кричать от радости, и я бы, наверное, и закричал, если бы ужас от внезапно нахлынувшего знания не сдавил горло. Я чувствую, я знаю, что этот человек пришёл похитить мои кости! И это из-за куртизанки Эмилии! Регент вспомнил о герцоге Орлеанском и Иоанне Бесстрашном...¹⁴¹
Эмилия не хочет его больше видеть... Кость Картуша, её любимого, регент повесит под рубашкой и призовёт дьявола, чтобы привести её в свою постель... Всё это мой взгляд прочёл в сердце человека, спускающегося по ступенькам могильника. Он идёт сюда за моими костями! Он зажигает фонарь и направляется прямо к моему трупу. Он не видит, что мои глаза моргают! Из-под одежды он вытаскивает острое стальное лезвие, красное в свете фонаря... ставит фонарь наземь... Он берёт меня за плечи и прислоняет к стене, под дырой, берёт мою левую руку своей левой, а правой вонзает в её запястье нож. Я не чувствую, как лезвие входит в тело, но я это вижу. Лезвие описывает круг по запястью... Оно сейчас отсечёт его. Нет, уже отсекло! Но вот тут я начинаю чувствовать лезвие! Жизнь возвращается в мою руку! Ах, если бы моё запястье...! Если моё запястье... Да! Да!! Да!!! Жизнь, жизнь нерва в нём! Поймите, достаточно одного живого нерва! А! А! А!!! Человек воет и ударом ноги разбивает фонарь. Моя кисть в его руке, но последнее чудо последней жизни моей кисти в том, что она, в ту самую секунду, когда нож её отсекает, ВЦЕПЛЯЕТСЯ в его руку! И он не может отцепиться от моей кисти, которая держит его мёртвой хваткой, и она его держит! Держит! Держит! Ах, он дёргается, воет, трясёт ею в воздухе, а она его держит! Держит! Своей правой рукой он тянет мою, которая у него в левой руке, но от рукопожатия мертвеца так просто не избавиться! Я вижу, как он, воя, бежит по могильнику, спотыкаясь на ступенях, и размахивает в лунном свете как безумный, как сумасшедший, моей кистью...
В этот момент над моей головой рука, которую я не вижу, но которую чувствую, высовывается из отверстия в стене и хватает меня за волосы! И она тянет, тянет мою голову! Ах, кричать! Кричать! Кричать! Но как кричать, когда живые зубы рвут тебе горло?!

* * *

В.: А где ты теперь, Картуш?
О.: Я в лучистых сумерках смерти.

______________________________________________
¹³⁶ В конечном счёте (лат.) — Прим. перев.
¹³⁷ 1 апреля 1721 года, месяцем позже своего побега из Форт-Эвека, Картуш был выслежен шпиками, которые сообщили полиции, что тот будет проезжать через Люксембургский сад по дороге к одному из карьеров Монружа. Как только он оказался в саду, все выходы из него были закрыты, за исключением того, через который он въехал — это были ворота со стороны улицы Вожирар, там, где на неё выходит улица Феру. Их охраняли 50 стражников, которым было поручено отвести его в тюрьму. Увидев засаду, Картуш действовал, как всегда, стремительно. Он помчался к улице Феру и там, держа по пистолету в каждой руке, вскочил на лошадь, которую держал под уздцы гвардеец, и исчез в направлении улицы Турнон. Ему даже не пришлось стрелять. — Прим. Г. Леру.
¹³⁸ Многие историки обвиняют графа де Шароле в том, что он принимал ванны из человеческой крови. Слухи об этом ходили в те времена и были, учитывая его характер, достаточно правдоподобными. Достоверным историческим фактом является то, что граф де Шароле, для тренировки меткости, стрелял из карабина по кровельщикам на соседних крышах. По поводу одного из его последних преступлений, поразившего даже канцлера, Людовик ХV сказал этому чудовищу, принцу крови: "Я только что подписал вам помилование, но готов выдать открытый лист на помилование того, кто вас убьёт". — Прим. Г. Леру.
"23 июля заплатил дань свою природе граф де Шароле, о котором король нимало не сожалел: это был жестокий охотник на людей, который, получив в наследство пищаль Карла IX, стрелял в кровельщиков по крышам и делал свои наблюдения над предсмертными муками этих несчастных. Он кончил тем, что жил в лесах и не являлся более ко двору". — Александр Дюма "Людовик XV и его эпоха". — Прим. перев.

Виселица Монфокон

¹³⁹ Тела тех, кому отрубили голову или сварили в кипятке на парижских площадях, выставляли, зацепив подмышками и подвесив на цепи. Монфоконская виселица, по сообщению Анри Соваля (известный французский историк 1623—1676 гг. — прим. перев.), во времена Лиги была каменной развалиной, стоящей на 16 столбах, вход в которую преграждала мощная дверь, а ей предшествовал скат, вымощенный широкими каменными плитами. У строения была форма параллелепипеда: в высоту 2 или 3 туаза (4‑6 метров), в длину от 6 до 7 (12‑14 метров), в ширину от 5 до 6 туазов, оно было составлено из 10-12 рядов кладки тщательно зацементированных крупных каменных глыб. Чтобы соединить столбы для подвешивания тел казнённых, на половине их высоты и в конце столбов были вставлены крупные деревянные балки, на которых подвешивались железные цепи полутораметровой длины. Напротив столбов всегда стояли длинные лестницы, предназначенные для того, чтобы виселица могла принимать свои жертвы. В центре, ограждённом по периметру столбами, находился подвал, предназначенный для сбрасывания туда тел жертв, которые должны были там находиться до полного превращения в скелеты. Туда, по свидетельству Соваля, приходили колдуны за телами для своих магических надобностей. Труп Колиньи был вывешен в Монфоконе за ляжки на железной цепи; позже так же был повешено и его соломенное чучело с торчащей во рту зубочисткой. Выставлять тела подобным образом продолжали до 1630 года, в том числе и тех, кто погибал на дуэлях, запрещённых королевским эдиктом. Через 20 лет, во времена Соваля, виселица была заброшена, но могильный подвал был посещаем любопытными. И только в 1760‑м году, 40 лет спустя от описываемых нами событий, виселица была снесена, а могильник переполнен, и приведение смертных приговоров в исполнение было перенесено в район нынешней улицы Секретан. — Прим. Г. Леру.
¹⁴⁰ Под виселицей Монфокон хоронили и совсем живых людей. Некоторые из этих ужасных казней отражены в хрониках. Жаннетта Бонн-Валетт и Марион Боннекост, Эрмин Валансьен и Луиза Шоссье были подвергнуты этой казни за их "преступления" и были погребены в могилах размером в 7 пье. Среди этих несчастных одной из наиболее известных была Перетта Може, воровка и скупщица краденного, которую Робер д'Эстувиль, прево Парижа, приговорил "...к смерти путём погребения заживо под виселицей. Она заявила, что ждёт ребенка. Акушерки и повивальные бабки, осмотрев её, заявили, что беременности нет, и она была захоронена как сказано выше" (Соваль). — Прим. Г. Леру.
¹⁴¹ В начале 18 века, как и в четырнадцатом, да как и сегодня, были люди, занимавшиеся наведением чар. Сегодня, после опытов г-на де Роша по дистанционному воздействию на органы чувств, мы вынуждены рассматривать эти занятия как гораздо менее безобидную вещь, чем считалось ранее. Наиболее простым вариантом было изготовление из грязи, иногда из воска, изображения, обладающего сходством с человеком, которому предполагалось навредить. После произнесения молитв, воззваний к духам и магических формул, совершения таинств, в фигурку вонзался кинжал, и человек, на которого она была похожа, мог от этого умереть. Начиная с 12 века, исторические документы представляют многочисленные примеры такой практики. Но порча служила не только целям убийства, но и для того, чтобы подчинить ум человека воле того, кто её наводит. В ходе процесса по поводу убийства герцога Орлеанского, на котором так сильно оказался скомпрометирован Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундии, этот последний дал показания, что герцог Орлеанский не чуждался такой практики. Материалы процесса свидетельствуют, что в 1407 году по его наущению некий монах, воззвав к дьяволу, отправился в Монфокон и снял там свежий труп повешенного. Затем он вложил ему в рот кольцо герцога, вскрыл живот и вырезал плечевую кость, которая и была доставлена герцогу Орлеанскому. Тот повесил её себе на шею и носил под рубашкой. Благодаря кости и кольцу он получил возможность очаровывать любую женщину и добиваться её расположения. — Прим. Г. Леру.