Вернуться к содержанию

ГЛАВА II
В которой мы то готовы поверить, что г-н Лонге
сошёл с ума, то не готовы это утверждать

Что же всё-таки произошло? Я передам дословно то, что г-н Лонге поведал об этом удивительном происшествии в своих мемуарах, описав каждый день.
«Я — крепкий телом и разумом человек, — исповедуется Теофраст. — Я хороший гражданин, то есть никогда не шёл против общепринятых правил. Законы необходимы, и я всегда их соблюдал. Во всяком случае, мне так кажется. Мне всегда претили вымыслы, и, наверно именно поэтому во всех делах, будь то выбор друзей или определение линии поведения, я старался опираться на здравый смысл. Самое простое мне всегда казалось наилучшим.
Я сильно переживал, к примеру, узнав, что мой друг Адольф Лекамюс, мой старый приятель по колледжу, погрузился в изучение спиритизма.
Кто говорит "спиритизм", подразумевает "безумие". Попытки расспросить духов путём дёргания крутящихся столов — картина в высшей степени гротескная. Впрочем, я присутствовал на нескольких сеансах, которые наш великолепный Адольф провёл для Марселины и меня. Я даже принял в этом какое-то участие, желая доказать абсурдность его теорий. Мы часами сидели, Адольф, моя жена и я, положив руки на маленький столик, который вращаться так и не захотел. Я здорово тогда над ним повеселился. Моя жена надулась на меня из-за этого, ведь женщины всегда готовы рассчитывать на невозможное и верить в чудо.
Адольф приносил ей книги, и она с жадностью их глотала. Марселину забавляло, как он пытался погрузить её в сон, делая руками пассы и дыша прямо в глаза. Выглядело это просто глупо. Я никогда бы не позволил делать что-то подобное кому-либо другому. Но к Адольфу я всегда был расположен. Это очень энергичный человек, которому довелось много путешествовать.
Марселина и Адольф называли меня скептиком. Я возражал, что я вовсе не скептик, ведь это те, кто не верит ни во что или сомневается во всём. Я же, напротив, верю в то, во что положено верить. Например, в прогресс. Я не скептик, я здравомыслящий человек.
Во время своих путешествий Адольф имел возможность много читать. А я корпел над своими каучуковыми штемпелями. Я был всегда, да и сейчас остаюсь тем человеком, про которого говорят "весьма практичен". Это не похвальба, просто констатация.
Я счёл необходимым дать это беглое описание своего характера лишь для того, чтобы было понятно: в том, что произошло со мной позавчера, нет моей вины. Я посетил тюрьму так, как заходят купить галстук в лувровском магазине,²⁰ только лишь чтобы расширить кругозор. Теперь у меня есть возможность отдохнуть, после того, как мы продали наше дело. Я сразу сказал: "Давай поступим, как англичане — посетим Париж". И случаю было угодно, чтобы мы начали с Консьержери.
Я очень об этом сожалею.
Действительно ли я об этом сожалею? Не знаю. Я вообще больше ничего не знаю и ни в чём не отдаю себе отчёт. Сейчас я совершенно спокоен. И расскажу вам всё, о чём я помню, расскажу, как если бы всё происходило с кем-то другим. Всё-таки это потрясающая история!
Пока мы были в башнях, там не произошло ничего достойного упоминания. Я помню, в Бон-Бек²¹ мне пришла в голову мысль: "Да ведь здесь, в этой комнатушке, пропахшей бакалейной лавкой, стены видели столько страданий, столько мук известных, вошедших в Историю людей!" Я добросовестно попытался представить царивший здесь страх, когда палач и его подручные приближались к узникам со своими ужасными орудиями, чтобы заставить их признаться в интересующих Государство преступлениях. Но мне это так и не удалось — наверняка из-за того, что на тамошних ящиках висели этикетки с надписями "хмель", "корица".
Башня Бон-Бек! Её называли ещё "Болтушка" из-за тех ужасных криков, что вырывались наружу и приводили в ужас неосторожного прохожего, который сразу же убыстрял шаги, дрожа от того, что услышал королевское правосудие в действии.
Теперь она стала мирной и тихой, башня Бон-Бек. Я не жалел об этом — это прогресс.
Но когда мы проникли в ту часть Консьержери, что не изменилась за прошедшие века, когда прошли меж голых камней, не знавших побелки и не осквернённых штукатуркой, непонятная горячка охватила все мои чувства. И когда мы погрузились в темноту, окутывавшую вход в Аллею Матрасников, я закричал:
— Дьявол! Да это же Аллея Матрасников!
Я тотчас же обернулся, чтобы понять, кто это прокричал. Но все смотрели на меня, и я понял, что это был я. Я даже чувствовал, как напряжено моё горло.
Этот дурак-охранник утверждал, что Аллею Матрасников мы уже прошли. Я сказал ему, чтоб он занимался своим делом, и он мне не перечил. Я был уверен, вы слышите, я был абсолютно уверен, что мы находимся на Аллее Матрасников. Почему я был в этом уверен? Я сказал охраннику, что сам тут спал на соломе, но это же абсурд. Как я мог тут спать, если я впервые в жизни попал в Консьержери? Вот что меня волновало. У меня ужасно разболелась голова.
Мой лоб горел, и в то же время я чувствовал обдувающий меня порыв холодного воздуха. В конце концов мне удалось понять: холодом меня обдавало снаружи, а внутри была настоящая печь.
Что мы делали дальше? Я совершенно спокойно проследовал в капеллу Жирондинцев и, пока охранник рассказывал нам её историю, поигрывал своим зелёным зонтиком. Я совсем не ощущал неловкости из-за того, что только что выглядел несколько странно. Я был спокоен и естественен, как всегда.
То, что произошло далее и о чём я собираюсь рассказать, также выглядело вполне натурально, поскольку не требовало никаких усилий. Со мной вообще не происходило ничего, что могло бы выглядеть неестественным.
Я помню, как оказался у лестницы, перед какой-то решёткой. Казалось, во мне проснулась сверхчеловеческая сила. Я дёргал решётку и кричал: "Сюда!" Остальные, которые ничего не знали, ко мне не спешили и шли не той дорогой. Не знаю, что бы я сделал с решёткой, если бы охранник мне её не открыл; не знаю, что бы я мог сделать с охранником. Я был безумен. Но нет, на это слово я не имею права. Я не был безумен, и в этом вся беда. Это было что-то худшее, чем безумие.
Я, без сомнения, находился в сильном нервном возбуждении, но при этом сохранял полную ясность сознания. Мне казалось, что никогда ранее я не видел мир так явственно, и в то же время я находился в темноте. Мне казалось, что никогда моя память не была столь отчётлива, но сейчас она вела меня по местам, которых я ранее не видел. Боже мой! Они были мне неизвестны, и в то же время, я вновь узнавал их! Я продвигался вперёд без колебаний. Мои руки неуверенно шарили и тут же находили в кромешной темноте камни стен, мои ноги шаркали по привычной для меня дороге.
Кто способен рассказать про древность этой земли, кто сможет вам поведать возраст этих камней? Даже я этого не знаю. Вы говорите про закладку первого камня дворца Консьержери? Но что такое возраст даже самых древних франкских дворцов? Может быть, мы и сможем узнать, когда эти камни прекратят своё существование, но никто не скажет, когда оно началось. Они забыты, эти камни, в тысячелетней ночи подземелий. Как странно, что я вновь вспомнил о них.
Я скользил вдоль сырых стен, как будто бы путь был для меня привычен. Двигаясь, я ждал проявления на поверхности камня определенных выщерблин, и они сами шли навстречу пальцам. Я считал стыки камней и знал, что в конце подсчёта мне нужно будет обернуться, чтобы увидеть в конце галереи луч света, который солнце тут забыло со времен начала Истории Франции. Я обернулся, увидел его, и ощутил сильные удары сердца — оно билось сквозь глубину столетий».
Здесь в рукописи повествование неожиданно обрывается, и г-н Лонге начинает объяснять, что он пережил за время своего невероятного пребывания в Консьержери, какие с ним происходили странные вещи, волновавшие его и заставлявшие страдать. Ясность мысли даётся ему с большим трудом. Он вынужден прилагать немалые усилия, чтобы следовать за нею. Мысль мчится перед ним, как пущенная во весь аллюр лошадь, всадник которой отпустил поводья. Она опережает его, скачет, ускользает, оставляя на бумаге следы своих метаний в виде слов — слов столь глубоких, что, как пишет он, «стоит заглянуть в них, как начинает мутиться разум».
И он добавляет с явной тревогой:
«На этих словах надо остановиться, как у обрыва пропасти».
Горячечной рукой он вновь хватается за перо, продолжая углубляться в подземные галереи.
«И вот она, Болтушка! Вот они, стены, которые слышали! Болтушка говорит, но не там, наверху, под лучами солнца, а здесь, в ночи подземелья! Вот кольца в стенах. Может, к этому был прикован Равальяк?²² Я уже не помню.
Но сейчас я продвигаюсь, спешу, охваченный горячкой, которая обжигает и пьянит мой мозг, прямо навстречу лучу, единственному тут, вечному и неподвижному как эти стены лучу, тусклому и прямоугольному, который с начала времён принял и сохранил форму отдушины. Неожиданно мои ноги замирают, причём так резко, что мне кажется — их схватили невидимые, проросшие сквозь каменный пол, руки. Мои пальцы бегают вдоль стены, поглаживают и ощупывают именно этот её кусок. Что им нужно, моим пальцам? О чём они думают? В моём кармане перочинный нож. Вот я разжимаю руку и роняю мой зелёный зонт, чтобы было удобней дотянуться до него в глубине кармана. А затем я начинаю уверенно загонять его в щель между двумя камнями. Из-под лезвия летят пыль и кусочки цементной кладки. Затем я натыкаюсь им на что-то, поддеваю этот предмет и вытаскиваю его.
Вот поэтому я уверен, что я не сумасшедший. Эта вещь лежит перед моими глазами. В часы покоя я, Теофраст Лонге, могу любоваться ею, на моём бюро, посреди последних сделанных мной каучуковых штемпелей. Это не я безумен, безумен он, этот кусок смятой и порванной бумаги… некий, явно старинный, документ, который способен ввергнуть в глубокое потрясение честного торговца каучуковыми штемпелями. Бумага густо покрыта пятнами плесени. Сырость съела половину слов, которые возможно — я так полагаю из-за красноватого цвета букв — могли быть написаны кровью.
И в этих словах, что у меня перед глазами, в этом старинном документе, который я вытаскивал в свете луча, бьющего из прямоугольной отдушины и затем изучал, покрываясь мурашками от ужаса, Я УЗНАЮ СВОЙ ПОЧЕРК».
Вот он, переведённый на современный язык, драгоценный и бесконечно таинственный документ:

______________________________________________
²⁰ Сеть магазинов. — Прим. перев.
²¹ Бон-Бек (дословно "добрый клюв") — название, данное парижанами башне, в которой находились пыточные орудия, из-за того, что её гости очень быстро начинали "петь" (до сих пор у этого глагола во франц. языке есть второе значение — рассказывать, давать показания). — Прим. перев.
²² Равальяк Франсуа — убийца Генриха IV, короля Франции. Когда по Франции разнесся слух, что тот выступает в поход против папы, Равальяк, будучи фанатичным католиком, во время проезда королевского кортежа 14 мая 1610 года запрыгнул в карету и убил короля ударом ножа. Был подвергнут жестоким пыткам и казнен на Гревской площади. — Прим. перев.