III


Да, так вот, прогуливаясь как-то поздним вечером по потайной галерее, параллельной коридору, в который выходят двери гримерных, и поглядывая от нечего делать в зеркала на проделки разнообразных представителей и представительниц актерской братии (все это, кстати, очень напоминало зверинец, не в обиду Вашим досточтимым коллегам будь сказано), в одной из комнат, расположенной в стороне от других, в дальнем конце коридора, я увидел новое лицо. Юная девушка, белокурая и голубоглазая, приводила себя в порядок перед зеркалом после спектакля. Было что-то удивительно трогательное и даже забавное в этой хрупкой, почти детской фигурке, выглядевшей абсолютно потерянной и страшно одинокой в полутемной уборной. Этакий чахлый цыпленок, брошенный и позабытый всеми в этом каменном мешке и изо всех сил старающийся не умереть со страха. При этом отрешенно-задумчивый взгляд прозрачных голубых глаз показался мне знакомым. Вернувшись к себе, я просмотрел ворох программок, скопившихся у меня за последние недели, и в одной из них среди исполнителей, участвовавших в массовых сценах, обнаружил фамилию некой Кристины Даэ. И тут я вспомнил… Да-да, друг мой, вот он - обещанный сюрприз. Наша с Вами история началась много лет назад, за сотни километров от Оперы, в далекой бретонской деревушке. Это ли не знак свыше, не перст судьбы?

Тогда, давно, когда я был вынужден вернуться в Париж по зову смертельно больной матери, я, как Вы, наверно, помните, позволил себе несколько дней отдыха на побережье в Бретани. Я остановился в небольшой деревушке (Вы уже догадываетесь?) под названием Перрос-Гирек и поселился на единственном постоялом дворе. Как Вы знаете, я неприхотлив и привык довольствоваться малым, поэтому те скромные удобства, которые могли предоставить мне хозяева, меня вполне устраивали. В общем-то, этими удобствами я пользовался всего несколько часов в сутки, все остальное время проводя на побережье. Я исходил окрестности вдоль и поперек, наслаждаясь покоем, одиночеством и пустынными морскими пейзажами. В один из первых дней мое внимание привлекла странная пара: болезненного вида мужчина средних лет и белокурая девочка. Прилично одетые, по виду вполне благополучные, они, тем не менее, музицировали под открытым небом, словно бродячие музыканты, - мужчина играл на скрипке, девочка пела. Во время своих прогулок я часто видел их то в одной деревне, то в другой. Иногда вместе с ними бродил избалованный мальчишка примерно одного с девочкой возраста, может, чуть старше, за которым едва поспевала его несчастная гувернантка. Надо сказать, что этот странный скрипач был настоящим виртуозом. Я большой ценитель скрипичной музыки и сам играю великолепно, но могу честно признаться, что ничего подобного до сих пор не слышал. Девочка тоже обещала со временем стать выдающейся певицей. Ее серебряный голосок звучал с таким чувством, с таким надрывом, словно в каждую ноту она вкладывала всю свою цыплячью душу. Эта компания так заинтересовала меня, что я даже как-то раз отважился заговорить со странным скрипачом, и мы выпили с ним по стаканчику кальвадоса в трактире. Естественно, я был в маске, чем нимало не смутил своего собеседника, который был настолько погружен в созерцание своего внутреннего мира, что не проявлял интереса к окружающей действительности. Ему не было никакого дела ни до меня, ни до моего лица. Тем не менее разговор у нас состоялся, но говорили мы лишь о том, что интересовало его - о его музыке и его дочери. Звали его Гюстав (вернее Густав, так как он был родом откуда-то из Скандинавии) Даэ. Вот так, дитя мое, я впервые узнал о Вашем существовании. Познакомиться нам тогда не довелось, так как вскоре мне пришлось спешно уехать к моей умирающей матушке. Вы же, я думаю, даже не заметили моего появления на Вашем горизонте - настолько Вы были поглощены своими выступлениями и играми с Вашим приятелем.

Итак, увидев в программке фамилию Даэ, я понял, почему лицо юного одинокого создания в дальней гримерной показалось мне таким знакомым. Я стал чаще наведываться в тот конец коридора, с интересом наблюдая за Вами. Не знаю, что именно привлекло меня в Вас, но уверяю: ни о какой любви я еще не думал. Я видел в Вас просто удивительно милое, маленькое существо, и Ваша заброшенность, Ваше одиночество, по-видимому, тронули меня. А вернее всего, это судьба. Как бы то ни было, мне захотелось как-то развеселить Вас, отвлечь от печальных мыслей, посмотреть, какой Вы бываете, когда не грустите. И вот однажды поздним вечером, когда театр опустел, я снова пошел к Вашей гримерной. У меня было отличное настроение, я хорошо поработал днем, все было прекрасно, я был явно в ударе - и я запел что-то за зеркалом, не помню даже что, так как на уме у меня не было ничего, кроме желания слегка подшутить над Вами (мог ли я предвидеть тогда, чем обернется эта шутка?), развлечь и Вас, и себя самого ну и, наверно, все-таки дать Вам знать о своем существовании - чтобы Вы не чувствовали себя такой одинокой. Я ожидал какой угодно реакции - испуга, растерянности, любопытства, - но только не того, что увидел. Сначала Вы, и правда, стали озираться и даже выглянули в коридор в поисках таинственного певца, но потом, никого не обнаружив, к моему крайнему удивлению, вдруг просияли так, словно всю жизнь только и ждали, когда я запою у Вас над ухом, и тосковали оттого, что не слышите моего пения. На Вашем лице отразилось такое счастье, такое благоговение - да, это самое подходящее слово, - что я даже растерялся. Однако я продолжал петь, а когда мой голос умолк, Вы обратили ко мне слова, которые ничем иным, как молитвой не назовешь.

Так из Призрака Оперы я в одно мгновение стал Ангелом Музыки. Кстати, я сразу вспомнил, как Ваш глубокоуважаемый, хотя и несколько странный папенька говорил мне что-то об ангеле, которого собирался прислать своей дочке после смерти. Да уж, мог ли я подумать тогда, сидя за кальвадосом в придорожном бретонском трактире, что столь почетная роль уготована именно мне? Возможно, я проявил малодушие и неосмотрительность, а может, именно это на человеческом языке и называется милосердием, но только мне стало жаль разочаровывать Вас, бедную жалкую мышку, и я принял на себя эту роль. Эта слабая, одинокая душа жаждет чуда, подумал я тогда, что ж, она его получит. Не зря же еще в юности я считался гением мистификаций. А мистификация с оттенком благотворительности - это уже почти доброе дело. И я стал подыгрывать Вам, полными пригоршнями выдавая то, чего Вы ожидали, пичкая Вас всякой возвышенной чушью. Конечно, это было непростительное легкомыслие, но, поверьте, друг мой, в нем не было никакого злого умысла. Очень скоро между нами установились отношения настолько доверительные, настолько трогательные, что, при всем желании, я, в жизни не испытавший ничего подобного, не смог бы уже отказаться от своей новой роли, которая увлекла меня не на шутку. Еще одна маска, вернее, полное ее отсутствие, снова преобразила мою душу. Ведь что такое ангел? Бесплотный дух, носитель божественной энергии. У него нет даже тела, не говоря уже о лице. Так что, превращаясь в Ангела Музыки, я избавлялся от своего вечного проклятия - от своего уродства. Принятая мною на себя роль четко очерчивала рамки наших с Вами отношений. Ангел Музыки посылается свыше, чтобы передать своему подопечному божественное владение тем или иным инструментом, в нашем с Вами случае голосом. Итак, волей-неволей, я становился Вашим невидимым учителем. Сам я к этому времени давно уже был непревзойденным музыкантом - не сочтите эти слова за пустое бахвальство или проявление какой-то душевной болезни, Вы и сами имели возможность убедиться в том, что это - правда. Поэтому я с готовностью принял неожиданно представившийся мне случай поделиться с кем-то своими знаниями и искусством. Вы не представляете, дитя мое, с каким воодушевлением готовился я к нашим занятиям, с каким нетерпением ждал встречи с Вами, моей такой юной и такой способной ученицей. Ведь не будем скрывать, что до появления Ангела Музыки Вы, бедная девочка, пищали как мышь. Да-да, я сам удивлялся, недоумевая, куда девался тот серебряный голосок, вдохновленный скрипкой папаши Даэ, что наполнял своими гармоничными звуками бретонские деревушки. А главное, куда девалась душа, сквозившая некогда в каждой, самой незамысловатой мелодии? Если бы не я, Вам, моя милая, пришлось бы навеки смириться с судьбой хористки или, в лучшем случае, довольствоваться какими-нибудь третьестепенными ролями во втором составе. Но, как оказалось, я обладаю еще одним, до сих пор не проявлявшимся, талантом - талантом учителя. Оставаясь невидимым, я, тем не менее, сумел научить Вас в совершенстве владеть великолепным инструментом, которым одарила Вас природа и которым Вы совершенно разучились пользоваться. Вы же, надо отдать Вам должное, оказались не менее талантливой ученицей. Наши с Вами отношения были наполнены такой гармонией, что очень скоро они стали главным в моей жизни. Да, друг мой, если бы не Вы, если бы не Ваша детская, наивная вера, я никогда бы не познал этого счастья - творить бескорыстное добро, наполнять светом чужую жизнь. Призрак Оперы отошел во тьму, он был позабыт, на его место заступил во всем великолепии сияющий Ангел Музыки. Правда, я все же воспользовался еще несколько раз своим влиянием как Призрак Оперы - и небезуспешно, - написав господам управляющим ряд писем, в которых изложил свои пожелания относительно Вашей будущей карьеры.

Так прошло несколько месяцев, я упивался блаженством, пребывая в новой своей ипостаси. В эти месяцы и музыка моя зазвучала с новой, неслыханной ранее мощью. Теперь я знал, чту именно пишу. Это должна была быть симфония, нет, симфоническая поэма, и название у меня уже было: «Торжествующий Дон Жуан». Все мои гениальные, но беспорядочные, лишенные единой гармонии, отрывки вдруг, словно сами собой, стали соединяться в один мощный гимн - гимн всепоглощающей любви, жизнеутверждающей и разрушительной, любви, исполненной счастья и страдания, любви земной и божественной - любви, достойным носителем которой может быть один лишь Дон Жуан. Этот персонаж всегда привлекал меня, теперь же я словно сроднился с ним, я понимал его, как себя самого. Он, как и я (правда, в силу иных причин), поставил себя вне общества, презрев его условности и признавая лишь один закон - закон абсолютной, свободной, беспредельной любви. Да, вот она, единственно возможная любовь, не знающая ни запретов, ни преград, ни сострадания, ни угрызений совести, свободная как птица, как стрела, пронзающая сердце, как огонь, который пожирает бренную оболочку, освобождая гордый дух. Любовь-стихия, от которой нет спасения. К тому времени я еще не осознавал, что эта стихия вот-вот обрушится на меня, увлекая к погибели. Я только чувствовал, что во мне что-то зреет, и спешил воплотить это что-то в чудовищной и прекрасной музыке, потрясавшей меня самого своей грозной мощью. Изливая в ней все страдания, выпавшие мне на долю, все сомнения и терзания, мучившие меня в моем вечном одиночестве, я испытывал нечто большее, чем то, что обычно принято называть счастьем. И этим величайшим переживанием я был обязан Вам, мой ангел, Вам, вдохновившей меня на этот подвиг. К сожалению, увлеченный своими новыми чувствами, я не отдавал себе отчета в истинном положении вещей. Я искренне верил, что та благоговейная любовь к невидимому учителю, загадочному «голосу», Ангелу Музыки, которая читалась в каждом Вашем взгляде, каждом движении, обращена ко мне, Эрику - гениальному музыканту и несчастному изгою, живущему в подземелье, под оперным театром. Я совершенно забыл, что Вы и не подозревали тогда о существовании такого человека. Сам же я видел перед собой прелестную юную девушку, талантливую, добрую, искреннюю, при этом бесконечно одинокую и полную нерастраченной любви - живую, настоящую, к которой в конце концов привязался всем сердцем, еще не осознавая этого. Я не задумывался над тем, что происходит в моей душе. Со всем своим кипучим темпераментом я отдавался этим новым чувствам, которые заставляли меня то носиться по бурным волнам восторга и неясных, но самых радужных надежд, то погружаться в светлую, сладостную печаль. То, что это - любовь, я понял в злополучный день Вашего триумфа, когда впервые обнаружил, что у меня есть соперник.

Я и раньше замечал эту смазливую физиономию, которая все время вертелась вокруг Вас и старалась попасться Вам на глаза. Сначала я отнес этого красавчика к числу оперных завсегдатаев, которые волочатся за всеми подряд. Потом, правда, мне показалось, что я узнал в нем того избалованного маменькиного сыночка с гувернанткой, что постоянно таскался за Вами и Вашим отцом там, на побережье. Я оказался прав. Вы сами поделились со мной этой великой новостью: друг Вашего детства, сказали Вы, Рауль де Шаньи в Париже, он был здесь, в Опере (ах, какая радость!). Я не помню, что наговорил Вам тогда в бешенстве. Помню только Ваш огорченный, растерянный вид. Еще бы! Услышать сцену ревности, которую вам устраивает не кто-нибудь, а ангел! Я бы и сам с удовольствием посмеялся над этой пикантной ситуацией - если бы мог. Но мне было не до смеха. Я решил все бросить и на следующий день впервые не пришел на наш урок. Правда, меня хватило не надолго, и через день я снова появился у Вас за зеркалом. Не буду злоупотреблять Вашим временем и пересказывать то, что Вы сами, должно быть, прекрасно помните. Скажу только, что я стал пристальнее присматриваться и к Вам, и к Вашему «другу детства». То явное невнимание, которое Вы ему выказывали, показалось мне подозрительным. О, Кристина, как все эти сомнения терзали мою бедную, тогда еще ангельскую душу! Ведь я так верил в Вас! Видите, я оказался еще более наивным, чем Вы. Вы поверили в то, что к Вам ежедневно является Ангел Музыки (что было не так уж далеко от истины), я же имел несчастье поверить в то, что юная девушка может полюбить меня, такого, каков я есть, ради меня самого (вот уж поистине чудо из чудес!).

В тот день, когда мы с Вами отважились представить результат наших совместных трудов на суд публики, когда Вы потрясли всех своим божественным пением, я со всей отчетливостью осознал, что занимаю в Вашем сердце далеко не первое место. Когда этот виконт прорвался все-таки в Вашу уборную и бросился к Вам с излияниями, а Вы в ответ лишь рассмеялись ему в лицо, Вы выдали себя, любовь моя! Ведь к этому времени я уже достаточно изучил Вас, я видел Вас насквозь, и эта неумелая, наивная попытка обмануть меня - а кому, как не мне, предназначался этот смех? кого, как не меня, пытались Вы убедить в своем равнодушии к Вашему «другу детства»? - выдала Вас с головой. Бедное, наивное дитя, Вы не умели тогда лгать. Вам ли было тягаться с гением мистификаций, Вам ли пытаться заморочить голову тому, кто посвятил этому искусству всю свою жизнь! Когда по Вашим жалким уловкам я понял, как много на самом деле значит для Вас этот мальчишка, во мне что-то надломилось. Во-первых, именно в этот момент я впервые осознал, как много значите для меня Вы, понял, что то новое, блаженное чувство, которым я наслаждался в последние недели, и есть пресловутая любовь, от которой никто не застрахован, даже такое чудовище, как я. Во-вторых, осознал я это именно тогда, когда над моей любовью нависла страшная угроза. При этом Вас мне не в чем было упрекнуть. Ведь благоговейная любовь к Ангелу Музыки, которой Вы тогда не переставали любить меня, - видите, я до сих пор верю в это, - не исключала земной любви к простому смертному - этому распрекрасному виконту, который, судя по всему, поразил Ваше воображение еще в детстве. В образе Ангела Музыки я завладел только частью Вашей души, в которой оставалось еще предостаточно места для того, другого. Вы же заняли всю мою душу без остатка. Мне следовало открыться раньше, до появления этого юнца, положившись на судьбу и уповая на то, что во имя нашей с Вами музыки, во имя гармонии, связавшей нас за эти несколько месяцев, Вы сможете полюбить меня и не ангелом и отведете мне, такому, какой я есть, уголок в своем нежном сердце. Но я боялся - боялся напугать Вас своим видом, разочаровать Вас, ранить Вашу душу. Боялся потерять Вас. Теперь же угроза потери стала реальной. А Вы, бедное дитя, даже не подозревали, что таинственный «голос», бесплотный Ангел Музыки может иметь на Вас какие-то виды, как обыкновенный, без памяти влюбленный мужчина. Вот так я попался в собственную ловушку. Мороча Вам голову, я вырыл яму самому себе.

Но все это я понял позже. В тот же, первый момент я был взбешен. Это мне, моему искусству, моему гению рукоплескал только что весь театр. Вы, со всем Вашим талантом и серебряным голоском, были лишь медиумом, проводником той божественной энергии, которую сообщал Вам я! Только что там, на сцене, мы были единым целым: Ваш голос, Ваше лицо и мой дух! Я вознес Вас на недосягаемую высоту, я вложил в Вас душу, Вы были моим твореньем - только моим! Никто на свете, тем более этот желторотый юнец, не мог дать Вам и тысячной доли того, что дал Вам я, но вот явился он - и Вы уже дрожите за него, украдкой поглядывая на него влюбленными - да-да, я видел это! - глазами. Ему Вы готовы отдать свою любовь, а что же мне? Ложь, страх за него и за себя. Боже, какая чудовищная несправедливость! Так, наверное, мог чувствовать себя Пигмалион, если бы он внезапно обнаружил, что созданная им и оживленная его любовью Галатея вдруг стала засматриваться на кого-то помоложе и покрасивее. Да, наверное, именно этот день, день Вашего триумфа, когда всё сплелось в один клубок, в один нерасторжимый узел, и можно считать критической точкой, с которой началось мое стремительное падение в пропасть, рубежом, перейдя который я отрезал себе путь к отступлению.

То, что происходило дальше, мне неприятно вспоминать, да и Вам, я думаю, тоже. Я стал устраивать Вам сцены ревности, по-прежнему не решаясь открыться. Вы мучались, не понимая, по-видимому, как в светлом ангеле может крыться такая дикая, такая земная ревность. Я превратил в ад и свою жизнь, и Вашу. Лучезарный Ангел Музыки вновь уступил место мрачному Призраку Оперы. О, как проклинал я, оставаясь наедине с самим собой, и свое уродство, и свою нерешительность, и Вашу наивную доверчивость, и эту нелепую легенду, вбитую Вам в голову Вашим сумасшедшим папенькой, но больше всего - морячка-виконта, с его бархатной кожей, нежным румянцем и безупречным профилем. О женщины, с горечью думал я тогда, чту им талант, душа, голос, пусть даже самый ангельский, если ко всему этому не прилагается мало-мальски смазливая внешность? Они с легкостью променяют все эти бесценные дары на пару ярких гляделок и один хорошо выструганный нос, даже если в приложение к этим прелестям получат полное ничтожество!

Кстати, о носах. Как Вы могли уже заметить, меня эта тема занимает особо (стоит ли удивляться этому?), а с годами я стал вкладывать в нее даже некоторый философский смысл. Нос - это своеобразный пропуск в мир нормальных (обычных, заурядных - как Вам угодно) людей. Есть у человека нос - любой: кривой, длинный, уродливый, - и он принят везде, каким бы мерзавцем или идиотом он ни был; нет носа (как у Вашего покорного слуги) - и он, со всеми его остальными достоинствами и талантами, вне общества, изгой. В России, слоняясь как-то без всякой цели по Нижнему Новгороду, в какой-то книжной лавке я обнаружил книжицу одного известного русского писателя, не помню фамилии, что-то на букву «г». Я к тому времени уже с грехом пополам разбирал их варварскую письменность и без труда прочел коротенькое название, заставившее меня внимательнее присмотреться к этой книжке: «Нос». Я купил ее и со временем осилил, восполняя недостаточное знание языка изучением многочисленных и весьма недурных иллюстраций. К своему удовольствию, я нашел в этой повести подтверждение многим своим мыслям. Речь там шла об одном господине, от которого сбежал его собственный нос. Естественно, герой, оставшись без носа, попал в совершенно плачевное положение. Нос же зажил самостоятельной жизнью и сделал прекрасную карьеру. Конечно, это гротеск, но как всё верно. Смешно сказать: какой-то крохотный, треугольный, довольно нелепый кусочек плоти - чту он по сравнению со многими другими частями тела, с сердцем, душой, наконец? Но как часто он, и только он, решает людские судьбы!

Но вернемся к нашей истории. Моя ревность все-таки привела к тому, что Вы, друг мой, перестали относиться ко мне как к Ангелу. Вы даже начали дерзить мне и огрызаться - кто бы мог подумать? Когда же, собравшись съездить на могилу отца в Перрос-Гирек, вы с вызовом заявили мне, что избрали в провожатые того самого смазливого виконта, которым я Вас постоянно попрекал (увы, каюсь!), я понял, что надо действовать. Вы вот-вот могли выйти из-под моей власти, а это означало для меня одно - я потеряю Вас навсегда! Чтобы не допустить этого и «реабилитировать» себя как Ангела Музыки, я пообещал сыграть Вам на скрипке Вашего отца. Теперь я понимаю, что очередной раз пошел неверным путем: вместо того чтобы попытаться распутать узел, открыться Вам и предать свою повинную голову на Ваш милосердный суд, я снова сделал ставку на Ангела, пытаясь завлечь Вас обратно в сети своей чудовищной мистификации. И на какое-то время мне это удалось. Помогла мне в этом опять-таки Ваша наивность. Сейчас, когда я в последний раз исповедуюсь перед Вами (а исповедь - это, прежде всего, покаяние), мне хочется, чтобы между нами не оставалось никаких недомолвок. Чудес, увы, не бывает, милое дитя. И всякому «необъяснимому» явлению можно найти вполне реальное объяснение. Много лет назад, в Бретани, я подолгу и, признаюсь, с удовольствием слушал скрипку Вашего почтенного батюшки. Репертуар у него был не очень обширен, а манера - яркая и весьма запоминающаяся, поэтому мне, с моей музыкальной памятью, ничего не стоило воспроизвести его игру даже спустя годы. Вот я и сыграл Вам «Воскрешение Лазаря», которое Ваш батюшка, судя по всему, особенно жаловал. И сыграл не где-нибудь, а на кладбище, на его могиле, чем привел Вас в очередной раз в благоговейный экстаз, близкий к помешательству, а Вашего «верного рыцаря» так напугал, что чуть вообще не свел в могилу. (Хорош защитник, нечего сказать, этот Ваш прелестный виконт!) Сейчас мне невероятно жаль, что я подверг Вас такому испытанию. Признаю, я поступил бесчестно, обманывая Вас в лучших чувствах и беззастенчиво пользуясь Вашей легковерностью и простодушием. Это было очередной ошибкой, а за все совершенные мной ошибки я сейчас расплачиваюсь сполна.

О, Кристина, Кристина! Поверьте, я на самом деле так боялся потерять Вас, что не остановился бы ни перед чем, лишь бы вернуть то ощущение блаженства, возвышенного восторга, которое испытывал во время наших с Вами уроков и которое - мне хочется верить в это - испытывали и Вы. Поверьте также, что в то время я не строил никаких планов (венчание в церкви Магдалины, тихая семейная жизнь, «как у всех», любимая и любящая жена - все эти бредни пришли мне в голову позже); мне просто нужно было быть рядом с Вами - пусть невидимым, слушать Вас, наслаждаться Вашим пением, смотреть на Вас - пусть даже через зеркало. Чего бы я только ни отдал, лишь бы все стало по-прежнему… Но, увы! Рубикон был перейден, возврата назад быть уже не могло…

А потом был тот вечер, который Вы назвали роковым, тот самый, когда сладкоголосая, несравненная Карлотта на глазах у изумленной публики превратилась в жабу и расквакалась так, что многострадальная люстра не выдержала и сорвалась со своего крюка… Что ж, раз уж исповедь, так исповедь во всем. Не стану скрывать, что это «чудесное превращение» - дело рук Вашего покорного слуги. Наша дива всегда раздражала меня своим непомерным самомнением при полном отсутствии истинного таланта. Бездушная, безмозглая машина для пения, требующая регулярной смазки и больше ничего, - вот что такое Карлотта. А тут она еще стала интриговать против Вас, и это в то самое время, когда я, не жалея сил, делал все для Вашей успешной карьеры. Это было уже слишком. Я решил ее проучить. Оставим ненужные подробности, я - мастер на такие штуки и не сомневался в успехе своей затеи. Вот люстра - это не я, не буду лгать, хотя получилось весьма и весьма неплохо. Мне даже жаль, что голова у меня в тот день была слишком занята собственными переживаниями, чтобы я смог вдоволь насладиться этим восхитительным стечением обстоятельств. (Кажется, люстра все же придавила кого-то, вроде бы какую-то консьержку?.. Не понимаю только, как консьержка оказалась в опере, да еще в самом центре партера, на одном из лучших мест из директорской брони. Конечно, жаль беднягу, но каждому - свое. Консьержке место в привратницкой, а не в храме искусств.) На тот момент мне гораздо важнее было видеть ужас, с каким Вы стали метаться вместе со всеми по сцене, а потом помчались в свою гримерную… Я видел это, ибо я видел все, что происходило с Вами в стенах моего театра. Кристина, как мне передать ту сладкую боль, которая сжала мое сердце, когда я понял, чту означало Ваше поведение? Я не смел верить… Естественно, сначала я подумал, что Вами движет страх за Вашего «друга детства», который тоже присутствовал на спектакле. Но этот прелестник восседал на виду у всех в ложе своего великолепного братца-графа, и Вы не могли не заметить его и не убедиться тотчас, что он целехонек. Так, значит, Вы боялись за другого?.. За меня?! Милое, наивное дитя! Представляю, что за сумбур творился в Вашей бедной, замороченной мною голове! Нет, правда, ну как можно предполагать, что падение любой, даже самой тяжелой люстры может повредить Ангелу Музыки, бесплотному духу - где бы он ни находился?! Но тогда не означало ли Ваше смятение того, что в глубине души Вы все-таки сомневались в моей «ангельской» сущности и что чувства, которые Вы испытывали, были обращены к кому-то менее «бесплотному», к человеку - ко мне? Все эти мысли пронеслись в моей голове - нет, не в голове, в душе, - быстрее молнии, я даже не смог бы высказать их тогда, я понял только, что вот, настал тот знаменательный момент, который решит всё - мою судьбу и Вашу. Не помню, как я очутился в потайной галерее, у Вас за зеркалом. Вы были уже в гримерной и со слезами звали своего Ангела - меня! От страшного волнения у меня стеснило грудь, я не мог произнести ни слова - я просто не знал, что и как сказать, - и я запел…


IV


…Я запел, и ты пошла на звук моего голоса, отдавшись на волю чувств, повинуясь зову души, а душа неодолимо влекла тебя ко мне, к тому, кто по духу был тебе ближе всех виконтов на свете!.. Но как, как могла ты предпочесть мне, единственному, кто был способен дать тебе всю полноту счастья - счастья творить самой и быть сопричастной настоящему, высокому творчеству, счастья, выше которого нет и не может быть ничего на земле, - его, этого мальчишку с куриными мозгами и заячьим сердцем?! Как могла ты отказаться от великой судьбы, которую дарил тебе я, и только я, ради мелкого, жалкого, убогого счастьица с этим юным пигмеем с душой и устремлениями мелкого лавочника, который не создал и не создаст никогда, сколько бы долгих лет не отпустил ему Господь, ничего, кроме, разве что, пары детишек, таких же ничтожных, как он сам?!!!

О, простите, душа моя, я позволяю себе недопустимый тон… Но этот вопрос… он все еще разрывает на части мое бедное сердце…

Итак, я запел, и Вы пошли на звук моего голоса. Тогда я привел в движение механизм, и зеркало открылось перед Вами так, что Вы даже не заметили, как очутились за пределами комнаты, в темном коридоре. И тут Вы закричали... Простите меня, я грубо обошелся с Вами тогда, я напугал Вас. Но я был так взволнован, что, по правде говоря, плохо соображал, что мне делать. Главное было заставить Вас замолчать, чтобы не привлечь внимания обитателей других гримерных, сообщавшихся с этим же коридором посредством таких же «волшебных» зеркал. Я зажал Вам рот ладонью (той самой, что «пахнет смертью»), подхватил на руки, чтобы быстрее покинуть опасный коридор, - и Вы лишились чувств. О, как мне описать то, что испытал я там, во мраке, держа в руках самое дорогое (а я только тогда отчетливо осознал это), что было у меня на свете, - тебя, моя девочка?! Меня бросало то в жар, то в холод, колотило мелкой дрожью, я упивался счастьем, я умирал от страха, я не верил своим глазам и своим чувствам… А ты бессильно повисла у меня на руках, не сопротивляясь, отдавшись моей власти - ты всецело принадлежала мне, мне одному!..

Кое-как справившись с волнением и собравшись с мыслями, я стал действовать. Прежде всего, я отнес Вас к фонтанчику, бьющему из стены в одном из дальних подземелий, на пересечении двух галерей. Там прохладная вода должна была привести Вас в чувство, там же ждал меня Цезарь, белый конь из «Пророка». (Незадолго до того я позволил себе увести его из театральной конюшни в качестве частичной компенсации за мое жалованье, которое новое руководство театра пока отказывалось мне выплачивать, и, надо сказать, правильно сделал, так как он не только заметно упростил мне передвижение по моим подземным владениям, но и стал весьма приятной компанией.) Опустив Вас на пол у фонтана, я влил Вам в рот несколько капель… Нет, это был никакой не эликсир, как Вы рассказывали потом своему «другу детства». Рецепт этого чудодейственного средства я придумал сам: обыкновенный французский коньяк, правда, очень хорошего качества, в который добавлено немного настойки опия. Действует молниеносно, одновременно придавая сил и снимая напряжение. Флакон с этим снадобьем всегда лежит в сумке, притороченной к седлу Цезаря. Итак, я дал Вам своего «эликсира», смочил водой ваши побледневшие лоб и щеки, и Вы пришли в себя. Вы что-то бормотали, задавали какие-то бессвязные вопросы, я же ничего не мог Вам ответить, потому что от пережитого потрясения у меня, словно тисками, сдавило горло. Так, молча, я положил Вас в седло и отвез к озеру. Моя микстура делала свое дело, и Вы весь этот довольно долгий путь вели себя совершенно спокойно. Однако на берегу Вы снова пришли в волнение и, когда я взял Вас на руки, чтобы перенести в лодку (о, Кристина, я опять держал Вас в своих руках!), Вы стали отбиваться. Это выглядело так уморительно - Вы, дитя мое, трепыхались, словно мышонок, зажатый между двумя пальцами и отважно пытающийся укусить обидчика, - что я едва не рассмеялся, и это меня как-то успокоило.

Кажется, я опять начинаю пересказывать Вам то, свидетелем и участником чего Вы были сами. Но, видите ли, мне трудно избежать этого, ибо, делясь с Вами своими мыслями и переживаниями, я не могу не упомянуть о событиях, их вызвавших. Однако постараюсь быть более кратким.

Итак, я вез Вас к себе, в свое одинокое жилище, в «логово» Призрака Оперы, ставшее благодаря Вам обителью Ангела Музыки. Мог ли я еще час назад мечтать о таком несбыточном счастье?!.. Мог… И я мечтал о нем, вот уже несколько недель, мечтал безо всякой надежды… Все это время я убирал свой дом цветами, представляя себе, как Вы, мое творение, моя вдохновительница, мой Ангел Музыки, войдете однажды в этот благоуханный сад и останетесь в нем навсегда, рядом со мной, и мы вместе - вместе! какое слово! - станем предаваться величайшему из наслаждений: творить Прекрасное! Но еще час назад я сам не верил в возможность осуществления этого сказочного сна. И вот Вы здесь, у меня дома, и цветы, разноцветной пеной заполнившие мою маленькую гостиную, подчеркивают бледность Вашего перепуганного лица. Чувства переполняли меня - не знаю, кто из нас двоих испытывал бóльшее волнение. Сделав над собой усилие, я решился все-таки заговорить. Я думал, что, узнав мой голос, Вы успокоитесь и поймете, что Вам ничто не угрожает. Но все вышло по-другому. Вы стали осыпать меня упреками с яростью, которую я не мог даже предположить в таком хрупком создании. Тогда я силой усадил Вас в кресло и опустился на колени у Ваших ног. Что мог я возразить Вам? Да, я бесчестно морочил Вам голову, да, я заманил Вас в ловушку, я похитил Вас самым беззастенчивым образом и притащил в свое «логово»… Но что заставило меня сделать это?.. Разве имел я в мыслях хоть как-то оскорбить Вас, нанести Вам малейший вред? Вам, которую я боготворил, на которую и сейчас не смел взглянуть из-под своей проклятой маски? Нет, никогда! Я просто исполнил то, что зрело внутри нас обоих, реализовал тайные желания, крывшиеся в самых потаенных уголках наших сердец. Ибо я верил тогда и верю сейчас, что тебя с первого дня так же влекло ко мне, как меня к тебе, что наша встреча была уготована нам самой судьбой, что ты и я - твой Ангел Музыки - связаны навеки узами, гораздо более прочными и сокровенными, чем та смешная детская привязанность, которую ты питаешь к своему розовощекому виконту. Вот что должен был бы я сказать тогда, если бы мог говорить спокойно. Но от волнения мысли путались, и я плохо помню, что наговорил Вам, давясь потоками слез, хлынувшими у меня из глаз. Отчетливо вспоминаю только, как предостерегал Вас от попыток заглянуть под мою маску, на которую Вы, конечно же, сразу ополчились, по-видимому, чисто по-женски считая, что таким образом решите все проблемы сразу.

А потом я прибег к самому верному средству, которое всегда помогало мне выходить из затруднительных положений, - к музыке. Я запел. Сначала романс Дездемоны, потом еще что-то, еще… И ты приняла мое пение, приняла меня - ведь кем бы я ни оказался, к твоему страшному разочарованию, бедная девочка, у меня оставался мой голос, голос Ангела Музыки, который когда-то связал нас навеки!.. Не знаю, сколько это продолжалось. Ты слушала сначала с удивлением, потом с восхищением, которое постепенно переходило в сладкую истому - я наблюдал за тобой, я видел это! - и наконец уснула прямо в кресле, не в силах побороть усталость, пришедшую на смену возбуждению…

Часы показывали глубокую ночь (как Вы догадываетесь, друг мой, я могу судить о времени суток только по часам). Я снова взял Вас на руки и отнес в «матушкину» комнату, где уложил на кушетку, а сам пристроился рядом в кресле. Весь остаток ночи я не сомкнул глаз, любуясь невиданным зрелищем - прекрасное белокурое создание, мой ангел, безмятежно спит в моем подземном доме, - и размышляя над своим прошлым. О будущем мне думать не хотелось. Слишком невероятным образом повернулась моя жизнь, чтобы я мог строить хоть какие-то планы. Ты была рядом, со мной, ты не боялась меня, музыка снова соединила нас - так зачем задумываться о каком-то там будущем! Под утро я стряхнул оцепенение, привел себя в порядок и, написав Вам коротенькую записку, отправился в город. Мне предстояло еще одно невиданное действо: я должен был купить все необходимое для своей чудесной гостьи - для Вас. Для этого я выбрал галерею «Весна», недавно переехавшую в новое шикарное здание, на бульваре Османн, в нескольких минутах от Оперы. Вы не можете себе представить, с каким чувством - новым, неизведанным, упоительным, головокружительным (этот ряд эпитетов можно продолжать без конца) - выбирал я для Вас белье, туалетные принадлежности, какие-то милые вещицы в подарок. Впервые в жизни я покупал что-то не для себя - мало того: для любимой женщины! Потом я заехал в один отличный ресторан на Рю де ла Пэ и накупил всякой снеди с таким расчетом, чтобы мы смогли перекусить и при этом не надо было ничего готовить или разогревать. (Я уже не раз говорил Вам, что неприхотлив, а потому не стал устраивать у себя кухню, довольствуясь той пищей, что приносил мне мой старый слуга.)

Когда я вернулся, Вы были уже на ногах. Но куда девались тот покой, то умиротворение, с которым Вы уснули накануне, слушая мое пение? Меня встретила какая-то разъяренная фурия, набросившаяся на меня с упреками и готовая перейти чуть ли не к рукоприкладству! Вы, любовь моя, если помните, так разошлись, что полезли на меня с кулаками и даже попытались сорвать маску. Но я-то, к счастью, был уже совсем в другом расположении духа, чем накануне вечером. Ночь размышлений и бдения у Вашей постели пошла мне на пользу, и теперь Вашим расшалившимся нервам я мог противопоставить трезвое спокойствие и неколебимую волю. А потому Вы послушались меня, когда я предложил Вам принять ванну и разделить после этого со мной обед. Кстати, не думайте, что я не заметил ножниц, которые Вы прихватили с собой в ванную комнату, по-видимому, собираясь отражать ими мои посягательства на Вашу честь. Поверьте, это выглядело ужасно забавно, и, оставшись один, я от души посмеялся над Вашей решимостью и отвагой.

А как все было замечательно потом! Да, и правда не стоит пересказывать всего, что произошло в тот день, - я думаю, Вам никогда не забыть этого, даже если бы Вы захотели. Как пели мы тогда! Наши голоса звучали как одно целое, наши души слились воедино… Зачем, зачем Вы сделали это, Кристина?!!! Разве я не предупреждал Вас?! О, женщины, как же вы любопытны! Сейчас мне на ум приходят аналогии с Вашими знаменитыми предшественницами: коварная Далила, любопытная, легкомысленная Пандора… Напрашивается и еще одно сравнение - жёны Синей Бороды… правда, до этого, к счастью, не дошло… Тогда же не было ничего, кроме невыносимой боли… Боли, сильнее которой я не испытывал никогда в жизни. Простите ли Вы мне когда-нибудь ту кошмарную сцену? Я был ужасен, знаю. Но мне было так больно, так невыносимо больно!.. Опять, опять, как тогда, в далекой юности, этот безумный взгляд любимых глаз, в котором нет ничего, кроме ужаса и брезгливого отвращения!.. Не знаю, как я не умер там же, на месте… О, как мне хотелось этого!.. Но я не умер, я уполз в свое логово, бросив Вас наедине с Вашим ужасом. Оставшись один, не знаю, от чего я страдал больше: от боли, которую Вы мне причинили, или от страшнейшего чувства унижения. Ведь корчась от этой невыносимой муки, я потерял последние остатки человеческого облика, превратившись на глазах у любимой женщины в какое-то пресмыкающееся, рычащее чудовище… Все, все, что было завоевано, безвозвратно погибло! Тончайшая нить, паутинка, протянутая между нами, от сердца к сердцу, была непоправимо порвана мною самим в припадке звериной ярости. Не знаю, сколько времени пролежал я так, прямо на полу. О Вас я не мог даже думать. Мне было невозможно представить, что через какое-то время придется выйти к Вам, что-то сказать, что-то сделать… Да я и вообще не думал в те долгие минуты. Все мои мысли превратились в чувства, а чувства эти кричали, стонали, бились, разрывая мне сердце. Но постепенно я пришел в себя. Единственное, что еще оставалось у меня, - это моя музыка, мой «Дон Жуан», единственный настоящий друг, неспособный причинить мне зло… Я сел за орган и стал играть, понемногу забывая о боли…

И тут свершилось чудо! Да, права была моя матушка, правы мои учителя в монастырской школе: Бог есть! Он видел все, Он все понял, и Он сжалился надо мной, хотя я давно уже перестал просить Его об этом… Вы пришли и приняли меня таким, каков я есть, отважно предложив сжечь мою ненавистную маску…

Мне незачем описывать здесь свои чувства, Вы сами все видели, сами все знаете и понимаете. Скажу только, что, когда я все-таки осмелился взглянуть на Вас, я не увидел перед собой прежней Кристины. Вместо юной девочки, трогательной в своей детской наивности, передо мной стояла взрослая женщина, познавшая настоящее страдание. Это я сделал Вас такой. Но пережитое и для меня не прошло бесследно. Я тоже переменился (к сожалению, не внешне), я знал это. Из всего сложнейшего комплекса чувств, переполнявших до тех пор мою душу, теперь на передний план отчетливо выступили два: собачья преданность по отношению к Вам, проявившей ко мне такое неземное милосердие, и безумный, животный страх потерять Вас. Но пока… Пока Вы были со мной, рядом, Вы согласились провести какое-то время в моем доме, и я до последнего вздоха буду вспоминать эти две недели как счастливейшие в моей жизни. Если бы я был поэтом (а поэзия - это, пожалуй, единственная область творчества, в которой я не чувствую себя полноправным хозяином), я бы написал что-нибудь о «горечи сладостных слез» или о «радости тихой печали». Ибо именно такими словами можно описать атмосферу, царившую в те дни в моем подземном жилище. Музыка по-прежнему соединяла нас, но теперь, кроме музыки, между нами были и та боль, и то примирение, связавшие нас еще более прочными узами, но оставившие по себе вкус горечи.

Однако любящее сердце обладает особой чувствительностью. И несмотря на царившее между нами умиротворение, в глубине души я не знал покоя. Меня мучила ревность, я чувствовал, что, согласившись из жалости разделить мое одиночество в этом мрачном подземелье, Вы не оставили мыслей о том, другом, что жил там, наверху, среди пошлой роскоши и света. Вы ни словом не выдавали себя, но я слишком любил Вас, чтобы не замечать, как, несмотря на наши ночные прогулки, на все мои попытки развеселить Вас, бледнеет Ваше лицо, как его покидают краски жизни. Ни за что на свете я не причинил бы Вам зла, любовь моя! Надеюсь, я доказал это… И я не стал удерживать Вас дольше, положившись целиком на Ваше слово, на обещание вернуться. Хотя я понимал, что, отпуская Вас, рискую самым дорогим. Да, после этих дней счастья разлука с Вами стала для меня новой пыткой.

Вы сдержали слово, Вы несколько раз возвращались ко мне. Но, даже когда Вас не было рядом, я следил за Вами и Вашим «другом детства». Я никогда не любил мелодраму, я уже говорил это, поэтому не буду больше впадать в мелодраматический тон и эффектно взывать к Вашему пониманию. Я и так допустил в своей исповеди слишком много эмоций. Итак, когда мы стали расставаться, чувство опасности, боязнь потерять Вас превратились для меня в своего рода навязчивую идею.

Поистине, правду говорят, что, когда Господь желает кого-то наказать, он отнимает у него разум. Не знаю уж, за что именно решил наказать меня Господь, только что проявивший ко мне такую милость. Ведь все, что у меня есть - моя внешность, моя гениальность, мое одиночество, - Он дал мне Сам, я лишь пользуюсь этими дарами в меру своего разумения. Наверное, я должен был и дальше довольствоваться только этим, но мне понадобилась любовь женщины… Может, за эту дерзость я и был наказан? Возможно. Боюсь, скоро, очень скоро мне будет дан ответ на этот вопрос. Как бы то ни было, но разум и здравый смысл, которыми я всегда так гордился, явно начали изменять мне. Я стал вынашивать планы один безумнее другого. Да, именно тогда в моей бедной голове зародилась эта нелепая идея о венчании в церкви Магдалины и тихой семейной жизни, «как у всех». Я, и правда, возомнил, что имею право на простое семейное счастье и что именно Вы, и только Вы, Кристина, можете его составить. Я даже написал музыку для нашей свадебной мессы и подарил Вам кольцо, правда, так и не осмелившись вслух назвать его обручальным. Ведь в глубине души я ощущал, что моим мечтам не суждено осуществиться. Но как жить без Вас? И я стал готовиться к смерти, к смерти ужасной и величественной, о которой последующие поколения будут, содрогаясь от ужаса, слагать легенды. (Видите, до чего неразделенная любовь может довести вполне разумного, здравомыслящего человека? Где тот писатель, что напишет роман о нас с Вами?) Тогда-то мой подвальчик под «комнатой пыток» и превратился в пороховой погреб, готовый, по мановению руки Вашего покорного слуги, взлететь на воздух вместе с великолепным творением Шарля Гарнье. Отмечу, что на создание механизма, приводимого в действие знакомым Вам кузнечиком-попрыгунчиком (а ведь остроумно придумано, не правда ли?), у меня ушло всего несколько часов.

Позволю себе опустить некоторые события нашей с Вами истории: бал-маскарад, на котором я произвел фурор своим удачным нарядом (всегда любил творчество господина Эдгара По), а Вы потерпели фиаско, попытавшись объясниться с малюткой-виконтом, в очередной раз доказавшим свою незрелость; детские игры в помолвку перед отбытием сей героической личности на Северный полюс… Перейдем к главному - Вашему предательству, любовь моя!

Ибо как еще назвать то, что я услышал там, на крыше? Конечно, я простил Вам и это… Как же иначе? Разве может создатель долго держать зло на свое лучшее творение? Но тогда… Спрятавшись за лирой, которую держит в руках прекрасноликий Аполлон (какая чудовищная ирония судьбы!), я жадно ловил каждое слово Вашего трогательного разговора с виконтом де Шаньи. Услышанное поразило меня, как гром среди ясного неба! Так, значит, все было ложью! Все это время, что я преданным псом увивался у Ваших ног в благодарность за понимание и милосердие, которые Вы якобы проявили ко мне, Вы, оказывается, лгали! Однако Вы проявили недюжинные способности! Поистине ученица достойная своего учителя! Хитроумный Эрик, гений мистификации опять попался в собственные сети! Что ж, Вы отплатили сторицей за тот обман, которым опутал Вас Ваш «Ангел Музыки»! С той лишь разницей, что мною двигала любовь к Вам, Вы же, как я услышал, лгали мне из страха за себя и своего возлюбленного! Ведь если бы в Вашем сердце было хоть что-то, кроме этого страха, разве согласились бы Вы на это подлое (у меня нет другого слова!) бегство? Я слушал, и от Ваших признаний у меня разрывалось сердце. Боже мой, ты же ничего, ничего не поняла! Оказывается, я не смог донести до тебя и сотой доли тех чувств, что переполняли мою душу, чувств, которые я хранил как величайшую святыню!.. А когда в доказательство своей любви ты приникла губами к губам этого... Я сразу вспомнил плохо скрываемое омерзение, с которым Вы отпрянули в тот единственный раз, когда я позволил себе предложить Вам руку, чтобы показать свои апартаменты… Слепец, наивный простак, глупец! Что ты возомнил о себе?! Что ты возомнил о ней?! В глазах у меня потемнело. Словно со стороны, я увидел, как хватаю красавчика виконта за горло и, не дав ему опомниться, швыряю вниз, на площадь, где его глупая, румяная физиономия кровавой массой размазывается по мостовой, а Вы, не в силах пошевельнуться, в ужасе смотрите на все это, а потом… Видимо, я застонал или что-то выкрикнул в забытьи, потому что Вы с виконтом вдруг стали озираться по сторонам и поспешили вниз. Тут только я окончательно пришел в себя. Под ногами что-то блеснуло. Это было кольцо, мое кольцо, которое я сам надел Вам на палец и которое Вы уронили, когда, в ужасе ломая руки, описывали своему настоящему избраннику мое лицо. Вокруг стемнело, но разве могла эта тьма сравниться с непроглядным мраком, затопившим мою душу? Ангел Музыки? Призрак Оперы? Они рассыпались в прах! На смену им пришел Сын дьявола, заметно повзрослевший за двадцать лет и вошедший в полную силу. Я стоял, задыхаясь от ярости, у подножия статуи Аполлона, обратившего ко мне свою омерзительную, глупую, глумливую рожу. Голова кружилась от мучительного вихря мыслей, главной из которых была мысль о мщении. На какое-то мгновение мне, правда, подумалось, что самым правильным было бы махнуть на все рукой и отпустить Вас с Вашим «другом детства» на все четыре стороны. Ибо разве можно сделать человека счастливым против его воли? Стоит ли распинаться и рвать душу на части ради слабой, глупой женщины, которая сама не понимает, чего лишается, променивая высокое служение искусству рука об руку с гением музыки и преданнейшим из смертных на серое, унылое, безголосое существование посреди пошлой обыденности? Ведь не будете же Вы отрицать, друг мой, что Ваше пение становится поистине божественным лишь в моем присутствии, лишь когда я, Ваш Ангел Музыки, сообщаю Вашей душе и Вашему голосу частицу своего гения? Без меня Вам не петь! И разве время, прошедшее после нашей разлуки, не служит подтверждением этой непреложной истины? Ведь Вы больше не поете, мой ангел, или я не прав?

Однако слабый голос разума потонул в громовых раскатах захлестнувшей меня ярости. Это сейчас я могу рассуждать более-менее спокойно, тогда же сама мысль о том, что красавчик виконт, единственное достоинство которого заключается в приятной наружности, сумеет обыграть меня - меня! - и заполучить Вас, была невыносимой. Я, как и в прошлый раз, не задумывался о том, что буду делать потом. На тот момент мне важно было отнять Вас у него. Как говорил какой-то полководец, главное ввязаться в бой, а там - посмотрим. Времени оставалось мало, и я приступил к действиям.

Организовать похищение было нетрудно: мой театр изобилует потайными ходами и хитроумными ловушками, о которых я позаботился много лет назад. Однако и в такую тяжелую минуту я оставался верным себе, а потому мне хотелось обставить это похищение с максимальным эффектом. Почему не посмеяться лишний, а вернее, последний раз? Усиленная доза моего чудодейственного средства, подлитая в бутылочку, которой тайно балуются осветители, - и дело остается за малым… А ведь неплохо был выбран момент, не так ли? Нежная, белокурая красавица Кристина Даэ, воздев руки к небесам, призывает «ангелов пречистых» принять ее душу в «небесные селенья», и вдруг - ба-бах! - темнота, и красавицы как не бывало! Неужто она и правда отправилась в «небесные селенья» к «ангелам света»? Как бы не так! Ее утащил в преисподнюю Сын дьявола! Досадно, что публика не имела возможности оценить мой замысел во всей полноте!

Мне опять следует принести Вам свои извинения за доставленные неудобства, что я охотно и делаю здесь, но выбора у меня не было. Цель была поставлена, а я не из тех, кто останавливается на полпути. Я, право, не знаю сейчас, как все повернулось бы, если бы Перс и Ваш «герой» не решили придти к Вам на помощь. Возможно, все кончилось бы весьма печально, и не только для нас с Вами. Ибо тогда я действительно был готов на все. Более того, я вовсе не надеялся на то, что мне удастся добиться Вашей благосклонности. А потому скорпиона я почти не брал в расчет, поставив исключительно на кузнечика. Так что Ваши спасители явились весьма кстати, разрядив некоторым образом обстановку и пустив события по иному руслу. Особо прошу меня простить за то, что мне пришлось какое-то время держать Вас связанной. Но, поверьте, взлететь на воздух и погибнуть в одно мгновение с Вами - это одно, а видеть, как Вы, не дожидаясь этого величественного конца, бьетесь головой о стены или протыкаете себя всеми острыми предметами, которые попадутся Вам под руку, - совсем другое.

Мне не придется испытывать Ваше терпение долгим описанием своих чувств и переживаний в тот безумный день, потому что их было совсем немного. Я был словно в бреду, одержим одной мыслью: чтобы всему этому поскорее пришел конец. А в том, каков будет этот конец, я почти не сомневался. Поэтому и смерть графа Филиппа де Шаньи (еще один герой, не переживший встречи с моей Сиреной!) не произвела на меня никакого впечатления, хотя сейчас мне и жаль, что так получилось. Но, видит Бог, моей вины в этом нет.

Вам, наверное, известно такое состояние: ты ждешь неминуемой катастрофы, внутренне готовишься к ней, но вдруг что-то меняется, и вот уже опасность миновала, тебе ничто не грозит, однако вместо облегчения ты чувствуешь странное разочарование. Нечто подобное ощутил и я, после того как Вы повернули скорпиона. Вместо перспективы скорого и моментального освобождения от всех мук, сомнений и терзаний, впереди опять замаячила непонятная жизнь. Ибо я снова не знал, что мне делать и как поступить с Вами, хотя своим действием Вы недвусмысленно заявили о согласии связать со мной Вашу жизнь. Весь вопрос в том, хотел ли теперь этого я, - после всего, что произошло, что я узнал, что мы пережили вместе. Я сам не знал, чего хочу, но тем временем игра продолжалась - я ведь уже говорил, что не останавливаюсь на полпути. Итак, Вы согласились стать моей женой, живой женой, навсегда, а не только до того момента, как покончите с собой, и я опять поверил Вам.

Потом мы приводили в чувство и выхаживали Ваших «спасителей». Надо признать, они были в весьма плачевном состоянии. И как их угораздило сунуться в мою «комнату пыток»? Кстати, Перс уже не впервые посягал на неприкосновенность моего жилища. Я, как уже говорил, обязан ему жизнью, а потому в прошлый раз ограничился предупреждением. Однако он, как видно, не извлек должного урока из той нашей беседы. Мало того, он еще притащил с собой Вашего воздыхателя, хотя уверен, за время путешествия по подземельям не раз раскаялся в столь опрометчивом решении. И вот, пожалуйста, бывший поставщик живого «материала» для развлечений «маленькой султанши» сам стал жертвой моего изысканного аттракциона. Очень поучительно. Да уж, еще немного, и на моей совести было бы еще два мертвеца. Естественно, разве мог я в такой момент думать о каких-то безумцах, без спросу залезших в мой дом? Тем более что одним из них был дражайший господин виконт… Однако главное не в этом, главное, что выхаживали их мы вместе - Вы и я, как самые близкие люди, как муж и жена, занимающиеся повседневными домашними делами… О, какое новое, неслыханное ощущение!.. А после того как я наконец избавился от непрошенных гостей, отправив «дарогу» к нему домой, а Вашего мальчишку - на пятый этаж, в подземелье коммунаров…

…Простите, дитя мое, я пропущу это место, потому что не в силах словами описать того, что поднялось в моей душе… Достаточно сказать, что то был первый поцелуй в моей жизни… Да-да, до Вас ни одна женщина на свете не позволила мне прикоснуться к себе губами, никогда! Понимаете Вы это?! Понимаете Вы теперь, что творилось во мне в ту минуту?! Ведь я поцеловал не только первую, но единственную женщину, для меня единственную… Поцеловал - и ничего не случилось, ничего плохого, хочу я сказать. Просто мы плакали, плакали вместе… И я забыл обо всем: о Вашем бегстве, о мести, о страданиях… А слезы, что текли из Ваших ясных глаз и смешивались с моими у меня на щеках, на моих щеках… Их я не забуду никогда в жизни, сколько бы мне ее ни осталось, не забуду и после… Когда я был у Перса, я рассказал ему об этом поцелуе. И, ты знаешь, моя девочка, он тоже плакал. Плакал, потому что ему было жаль бедного Эрика. Но меня не надо жалеть! Потому что я все-таки узнал настоящее счастье. И теперь мне не страшно даже умереть.

Давным-давно матушка рассказывала мне одну старинную сказку. Ты, наверное, тоже знаешь ее. Это сказка о заколдованном принце, которого превратили в страшное чудовище, но прекрасная принцесса полюбила его, поцеловала, и он снова стал прежним. Маленьким я очень любил эту сказку, потому что думал, что она про меня. Но, убедившись со временем, что меня эта история мало касается, я понемногу забыл о ней. Так вот, оказалось все-таки, что про меня! Потому что после того поцелуя все вокруг переменилось. Чары рассеялись, не было больше ни Призрака Оперы, ни Ангела Музыки, ни тем более Сына дьявола. Остался я - не очень молодой, не очень красивый (!) человек, видевший за свою не очень долгую, но очень бурную жизнь много страданий и приключений. И этот человек обрел наконец всю полноту счастья. Ибо о каком ином счастье мог я мечтать? О какой семейной жизни? Даже если бы я тоже превратился в прекрасного принца, это всё - не для меня! Все равно, большего счастья, чем то, что я узнал только что, мне не испытать никогда в жизни. В этом я был уверен. И сквозь слезы я вдруг отчетливо понял, что опять не знаю - теперь уже совсем не знаю, - как мне быть с тобой дальше. Зачем еще что-то, когда главное уже позади? И что мне, почти сорокалетнему, усталому человеку, привыкшему прятать свое одиночество под землей, делать с прекрасной юной девушкой, воплощением света и чистоты, которая к тому же годится мне в дочери? С удивительной ясностью я увидел, что сказка кончилась, пора ставить точку. Продолжения не будет.

И я привел к Вам Вашего возлюбленного и соединил Ваши руки, и отдал Вам то самое злополучное кольцо. А потом ты сама поцеловала меня в лоб… О Кристина!.. Если бы все это случилось раньше… Если бы можно было… Вот видишь, человек - неблагодарное животное, а такое чудовище, как я, - и подавно. Только что кричал о том, что мне не надо большего счастья, и вот уже снова ропщу на судьбу… Нет, не ропщу… Все правильно, пусть так и будет.

Ты пообещала, что по первому сигналу придешь сюда и принесешь мое кольцо. Повторяю, я не удивлюсь, если это случится очень скоро. Хотя… Несколько дней назад, когда я начинал писать свою исповедь, я был более уверен в этом. Сейчас моя уверенность ослабла. Воспоминания заставили меня прожить всю жизнь заново, а это, как оказалось, бодрит не хуже моего чудодейственного средства. Не будем загадывать, но, может быть, у меня еще будет повод посмеяться в этой жизни.

Пока с уверенностью могу сказать лишь одно: наша сказка закончена, и в конце ее стоит жирная точка. Исчез Призрак Оперы, исчез Ангел Музыки, уверен, что бы ни случилось, скоро исчезнет и Эрик… Да-да, ведь Эрик - это только имя, маска… Ей давно пора на свалку, я и так слишком долго носил ее. Закончен и мой «Дон Жуан». Конец его истории давно известен - бедняга провалился в преисподнюю ко всем чертям, и любовь не только не спасла его, но еще и ускорила это падение. Что ж, возможно, это и правильно. Мне жаль расставаться со своим лучшим произведением, поэтому, если все-таки Вам придется еще раз посетить мое жилище, чтобы исполнить обещанное, не ищите партитуру. Знайте: проваливаясь в преисподнюю ко всем чертям, Ваш Дон Жуан забрал свое детище с собой. Прошу Вас также не удивляться, если Вы не найдете здесь и того, чью последнюю волю придете исполнять. Я действительно не знаю, что будет со мной, но, если мне суждено еще какое-то время пробыть на этом свете, я постараюсь сохранить этот факт в тайне, о чем осмелюсь просить и Вас. Станьте моим сообщником в этой новой мистификации.

Итак, я кончаю свою исповедь с глубокой надеждой, что Вы, дитя мое, единственная моя любовь, благосклонно отнесетесь к моим признаниям и постараетесь забыть обиды и страдания, причиной которых, вольно или невольно, послужил тот, чья любящая душа, на каком бы свете он ни находился, по-прежнему незримо будет сопровождать Вас, -

Ваш покорный слуга и преданный друг,
которого Вы знали под именем
Эрик.

<<< Назад

В раздел "Фанфики"
На верх страницы