Он вспомнил, что нынче Сочельник, только когда поднялся на второй уровень и до него донеслись далёкие звуки бала - музыка, смех и болтовня, голоса, сливающиеся в единый гул, нарастающий и стихающий, подобно морскому прибою.

Он остановился, вслушиваясь в происходящее наверху.

Ему даже не нужно было входить в бальную залу, чтобы знать, как она сейчас выглядит. Целая палитра цветов и оттенков, блеск сотен свечей в золотых канделябрах, молодые звонкие голоса - и маски, маски… Кусочки ткани и фигурного папье-маше скрывают лица людей, для которых маскарад - не более чем развлечение. Они так и называют себя: «маска в белом домино», «маска в небесной лазури»… Они смеются и пытаются друг друга разоблачить, и под защитой бархатных полумасок чувствуют себя свободными от условностей этикета. Да они и вправду свободны, потому что в любой момент могут снять свои маски. Маски не управляют людьми, это неправильно. Так быть не должно.

Если так и случается, то это скорее досадное исключение, которое лишь подтверждает общее правило.

Он был исключением из правила, и он повернулся, чтобы уйти.

Он мог бы придти туда незамеченным, мог бы быть там, вместе с беззаботно веселящимися людьми, и никто не заподозрил бы неладного, разве что поразился бы невероятной его худобе, изяществу длинных пальцев, выдающих в нём музыканта. Или он привлёк бы к себе внимание, заговорив…

Он мог бы туда придти. Это была его Опера, всё здесь - от подвального Авернского озера до Лиры Аполлона на крыше - всё принадлежало ему, он был здесь хозяином и творцом, он был бесплотным духом, незримо присутствующим в запутанных коридорах дворца. Он мог бы прийти и быть там, где собрались сотни людей, где сияла роскошно украшенная рождественская ёлка, где маска была деталью костюма - и только. Он мог бы прийти. И никто не удивился бы его появлению, ибо никто не знал бы его.

Но он туда не пошёл.

Он начал спускаться по тёмным ступеням. Холодное синее пламя факела, который он держал в вытянутой руке, освещало ему путь. Когда он достиг нижнего уровня, он и думать забыл о шумном бале там, наверху.

Он шёл и думал о том, что нынче Сочельник.

Он не был верующим человеком и не был неверующим. Вот такой вот курьёз. Он не справлял Рождества, как, впрочем, и других праздников, он вообще не думал о них. Но когда наступал Сочельник, он вспоминал тот зимний холодный день, канун Рождества, когда случилась с ним удивительная история, которая так никогда и не повторилась. Впрочем, что удивительного, самая обычная история, другой человек давно позабыл бы её за ненадобностью - но Эрик всё помнил. И каждый год воскрешал в памяти, хотя это и было немножко больно.

Единственный раз в жизни он справлял Рождество.

Только одно Рождество. Только однажды.

Однажды в России.



Это было холодной снежной зимой, какая всегда бывает в России - с морозами, дорогами непролазными, хлёстким колючим ветром и стылыми туманами поутру. Морозы стояли рождественские, жестокие, без тулупа на улицу соваться не следовало, и его плаща на подкладке было явно недостаточно, чтобы согреться. Впрочем, он привык уже к холоду, мороз его не пугал.

В этот год он задержался под Нижним Новгородом, остался, когда, торопливо свернув шатры и палатки, в начале осени уехала ярмарка, вместе с бродячим цирком, где он тогда выступал. Может, и ему следовало уехать, но отчего-то захотелось остаться и увидеть настоящую русскую зиму, увидеть Россию в снегу, всю белую, убранную празднично. Увидел - и не жалел об этом. Россия была хороша.

Всё остальное было как везде - люди, примитивные людские суждения, тривиальные законы их каждодневного бытия. Ничего нового. Ничего такого, что заслуживало бы внимания. Как и везде, где ему доводилось бывать.

Он достаточно хорошо изучил уже нравы этой огромной, богатой, но порой ужасно бестолковой страны. Он прожил здесь уже более полугода и хорошо выучил русский язык - трудновато пришлось в первое время, непростой был язык, «с заковыринкой» - да, и такое презабавное выражение встретилось ему здесь как-то раз - но так сладко звучал…

Стоял вечер Сочельника, и людей на улицах было немного. Уже не тянулись мимо обозы с товарами, уже перестали торговать на площади пушистыми ёлками. Лишь изредка проедут мимо лихие сани, певуче взрезывая полозьями снежный наст, да пробежит мимо мальчишка-посыльный, пряча румяное лицо в меховой воротник. В России нынче все ходят в тулупах и валенках, и его длинный плащ выглядит европейской экзотикой. Но своих привычек он менять не намерен. Да и не всё ли равно: как ни рядись, не слиться ему с толпой.

Достаточно лишь не обращать на себя внимание уличных зевак. Обычно Эрик выбирает для прогулок места наименее людные, вот и сегодня забрался на самую окраину города, где лишь бедняцкие избы. Впрочем, старание излишнее, всем сегодня не до него.

Сегодня Сочельник. За стеклами купеческих лавок - бумажные и фарфоровые ангелы, которые так и не удалось продать к празднику, в окнах домов, как светлячки, лампадки светятся, золотые и розовые. От церквушки на холме доносится благовест.

Всё кругом праздничное, торжественное. Только у него вот праздника нет.

Снег валит хлопьями и попадает за шиворот. В наползающих на город сумерках, уже запутавшихся в верхушках деревьев, снег кажется не белым, а сиреневым. И под ногами поскрипывает легко.

- Сынок… а сынок!

Эрик на мгновение застыл, напрягшись, интуитивно готовый защищаться и отразить возможный удар. Потом медленно обернулся.

Перед ним стоял пожилой человек, почти старик, в небогатой, местами залатанной, но опрятной одежде. Здесь, в России, даже иностранцу легко разобрать, кто крестьянин, а кто купец. Этот, по всему видать, ни то, ни другое. Может быть, местный лекарь. По крайней мере, нет в его речи «оканья», свойственного здешнему простому люду. Но и не из «благородных», как здесь выражаются, тут и сомнения нет.

Эрик прищурился, гадая, что ему могло быть нужно от незнакомца в маске. Впрочем, в накативших на город сумерках маски старик мог и не разглядеть.

- Сынок, а ты помог бы мне донести до дому эту вязанку дров, - сказал тот, и просьба его не звучала как унизительная мольба, в его голосе Эрик различил неожиданное в такой ситуации достоинство. Это и позабавило его, и в то же время отчего-то понравилось.

Ни разу ещё к нему не обращались с подобной просьбой. Высокий и очень худой человек в чёрной маске пугал и отталкивал, его сторонились, боялись и тайком ненавидели. И никто никогда ни о чём его не просил. А оказывается, это было даже приятно… Вернее, могло бы быть приятно, если бы просьба относилась лично к нему, а не к случайному незнакомцу, которого в других обстоятельствах этот человек не только никогда не решился бы окликнуть, но и постарался бы обойти стороной.

Единственной причиной, по которой старик обратился к нему с просьбой, было то, что лицо Эрика - вернее, его маска, он всегда мысленно поправлял себя, когда речь шла о его лице - было наполовину скрыто низко опущенными полями шляпы, к тому же, на город совсем уже опустились сумерки и сугробы лежали синие. Он прекрасно отдавал себе в этом отчёт. И ему было почти что не больно. Привык. Привык за долгие годы отвержения.

Эрик поднял глаза и взглянул на нежданного визави.

Старик терпеливо ждал. У его ног лежала большая вязанка дров, он тяжело и часто дышал и держался рукой за грудь.

Эрик еще раз вздохнул и медленно выдохнул, задумчиво проследив за облачком пара, в которое превратилось его дыхание. Потом подошёл и без труда поднял с земли нелёгкую ношу.

- Спасибо, сынок, - просто сказал старик и пошёл вперёд, показывая дорогу.

Он шёл очень медленно, спотыкаясь в снегу, и Эрик нарочно замедлял шаг, чтобы старик за ним поспевал. Его даже обрадовало, что тот не пытался заговорить с ним.

По пути им попадалось мало людей, да и те были заняты своими делами и почти никто на них не оглядывался. Лишь однажды какая-то дворняжка подбежала с заливистым лаем, покрутилась у ног Эрика, будто выпрашивая угощение, но тут её окликнул хозяин, и дворняжка радостно помчалась ему навстречу. Эрик проводил её взглядом.

Откуда-то доносилось негромкое пение. И всё больше становилось лампадок, светящихся в окнах домов. Наконец они дошли до небольшого слегка покосившегося домишки. В окнах было темно, и хозяина дома никто не встречал.

- Сюда, - сказал старик.

Всё так же молча, Эрик сложил дрова возле поленицы.

- Спасибо, сынок, - снова сказал старик. - Кабы не ты, не донёс бы я дров до дому, так и бросил бы на полдороги. Что-то сердце у меня нынче жмёт. А дрова-то у меня заканчиваются, вон, совсем мало осталось…

Эрик неопределённо качнул головой. Ему хотелось уйти, но ноги отчего-то не слушались, будто вопреки воле хозяина решили ещё на миг задержаться.

- А ты зашёл бы, сынок?..

Старик легонько тронул его за плечо, и Эрик вздрогнул всем телом. Резко и инстинктивно он отпрянул, каждый мускул его тела напрягся. Он не выносил прикосновений и боялся их. Слишком много боли ему причиняли. Когда кто-то протягивал к нему руку, он знал - это враг. И предчувствия никогда его не обманывали. Он умел защищаться и не боялся за свою жизнь. Но от любого прикосновения взвивался и ощетинивался, внутренне весь сжимался, готовый к ответной реакции.

Но это прикосновение не было похоже на те, другие. Эрик стиснул зубы и сжал кулаки. Почему-то ёкнуло сердце.

- Что с тобой, мальчик?

Вскинув глаза на собеседника, Эрик обнаружил, что тот смотрит на него в тревогой и… состраданием? жалостью? С толикой понимания?

Сам не зная зачем, ощущая при этом какое-то мстительное удовольствие, Эрик поднял руку и приподнял поля шляпы, отбрасывающие тень на лицо. В окне соседней избы горели свечи, и неровный свет упал на кусочек чёрного бархата, скрывавший его лицо, отразился в блеснувших в прорезях маски янтарно-жёлтых, как у кошки, глазах.

Во взгляде старика мелькнуло удивление. Лёгкая тревога, которая тут же, впрочем, рассеялась. Немой вопрос, озадаченность… И опять какое-то странное выражение, похожее на сочувствие, сострадание… Но страха не было. Эрик заметил бы страх. Он безошибочно угадывал, когда его боялись, и теперь не мог ошибиться. Страха не было. Только сочувствие и печаль.

Это было непривычно. И отчего-то смущало.

- Зайди в дом, - предложил странный старик.

Поколебавшись с пару секунд, Эрик всё же переступил порог дома, вслед за стариком миновал сени и очутился в просторной горнице.

- Замёрз, наверное? - деловито спросил хозяин, сбрасывая искусно залатанный в нескольких местах тулуп и согревая дыханием замёрзшие руки. - Сейчас я кипяточку заварю. А ты покуда присядь.

Эрик сел к столу, оглядывая дом, в который его так неожиданно и гостеприимно пригласили. На столе рядком громоздились миски с заранее заготовленным угощением, на лавке лежало что-то большое, укрытое рогожами. Дичь, видно, какая, на разговенье припасена - солонину-то старик покупать не решится. В красном углу иконы в серебряных окладах и будто бы ясли сооружены рождественские. И тепло в доме, посреди морозной русской зимы в маленькой избушке - тепло.

Стёкла от инея заиндевели, причудливым узором расписанные. Вспыхнул в печи огонёк - отразился в оконном стекле.

И от хвороста весело пламя в печи занялось.

- Хорошо, что я тебя встретил, - говорил между тем старик, возясь с заслонкою от печи. - Сам Бог, верно, тебя послал. Сегодня день-то какой - святой праздник! Меж людьми Ангелы нынче ходят…

И старик перекрестился на икону в красном углу.

- Я не ангел, отец, - усмехнулся Эрик. - И Бог меня уж точно не присылал. Да и про праздник я, признаться, запамятовал.
- Вот, на-ка, - вместо ответа старик протянул ему глиняную кружку с напитком, в котором Эрик узнал сбитень, что здесь так умело готовили. В ноздри ударил сладкий аромат мёда и имбиря.

И напиток был горячим. Восхитительно горячим и терпким. Даже руки чуть-чуть обожгло.

- Спасибо, - поблагодарил он.
- Ты меня, сынок, не бойся, - неожиданно сказал старик, ловко орудуя ухватом в весело разгоревшейся печи, - я тебя ни о чём расспрашивать не стану. Вот коли сам рассказать захочешь - дело другое. Нешто я не понимаю, всяк свои секреты имеет. Ты сбитень-то пей, пока не остыл.

Эрик обхватил кружку длинными тонкими пальцами, чувствуя, как благодатное тепло забирается под кожу, согревая его изнутри. Согревая до самого сердца…

Старик принялся возиться с угощением. Взял деревянную миску, стал в ней ступкой толочь. Появились перед гостем орехи, шепталы и чернослив.

Запыхтел на столе самовар.

Отчего-то Эрик сказал:

- Вы не подумайте, эта маска… Я не потому её ношу, что от кого-то скрываюсь. Это - другое…

Никогда прежде он не сказал бы этих слов. Никогда не стал бы оправдываться. Он был горд, он был очень горд, и знал это. Слишком часто он испытывал унижения, чтобы позволить себе выказать свою слабость, и притом человеку чужому, позволить себе открыться перед ним, обнажить душу, обезоружить себя, отрезать путь к отступлению. Но лгать сейчас он не хотел и не мог. Единственный раз в его жизни чужой человек проявил к нему доброту. Пригласил в свой дом, обогрел. И Эрик не хотел лгать. Ложь была отвратительна, он и так часто лгал, изворачивался, пускал пыль в глаза, или как там это ещё называется, но люди, с которыми сводила его судьба, не заслуживали правды, они были жестоки, они насмехались над ним. И его не мучила совесть, когда он платил им той же монетою.

Сейчас той же монетою отплатить хозяину дома значило сказать ему пусть не всю правду, но хотя бы часть её. Самую безобидную часть.

- Понимаете, я… родился таким. Моё лицо - это…

Он хотел ещё что-то сказать, но старик опередил его:

- Не нужно мне рассказывать, если сам не хочешь, - веско произнёс он. Помолчал и добавил: - Мне всё равно, что у тебя под маской. Знаешь, мой сын погиб в прошлом году, вот как лес летом валили, так и задавило его. Хороший был парень, сильный, работящий, смотрел я на него и нарадоваться не мог, думал, будет опора мне в старости. Пригожий был парень… А вот деревом задавило, и не спасли… Молодой был, вот как ты теперь. Тебе сколько будет годков?

- Двадцать один, - тихо ответил Эрик.
- А ему Великим постом было бы двадцать. Ещё жить бы да жить. Да кабы он хоть калекой остался, как бы я тогда радовался!.. Пусть бы в маске ходил, лицо от людей прятал, но лишь бы живой… А так… эх… - он махнул рукой и отвернулся. Его плечи мелко задрожали.

Эрик молчал. Старик не понимал… Да и как он мог бы понять? Рассуждать - да, но увидев его лицо, бросился бы наутёк, как трусливый сброд, с которым Эрик привык иметь дело. Или принялся бы махать руками и призывать силы небесные, чтобы прогнали явившуюся ему нечисть. Или, того хуже, стал бы глумиться над несчастным уродом, рассмеявшись ему прямо в лицо. Его так называемое лицо.

Нет, пожалуй, смеяться бы он не стал. Не таков этот человек, по всему видать, не таков. Но что прогнал бы со своего порога, унизил бы одним взглядом, и про сравнение Эрика с сыном своим и думать забыл - в этом сомнений не было и быть не могло. Так всегда поступают люди. Это Эрик твёрдо усвоил. Выяснил эмпирически.

И больше экспериментировать не хотелось.

Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы